|
Ролан Вильнев Оборотни и вампиры
ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА
«Когда на сцене появляется один из тех редких великих извращеннее,
вроде Ваше или Куртана, которые убивают просто ради удовольствия,
это заставляет всколыхнуться душу толпы. Не только от ужаса, но и
от странного любопытства, которое является ответом нашего глубинного
садизма на их жестокость. Можно подумать, что все мы, несчастные цивилизованные
люди с подавленными инстинктами, в каком-то смысле признательны этим
великим преступникам, бескорыстно дарящим нам время от времени зрелище
наших осуществившихся наконец самых примитивных и греховных желаний».
(Мари Бонапарт)
Как нам кажется, мы вполне убедительно доказали, что ликантропия и
вампиризм принадлежали миру легенд, выдумок и сказок, в течение тысячелетий
питавших человеческое воображение. К несчастью, слабость, невежество
или алчность заставили некоторых людей притвориться, будто они верят
в подлинность этих историй, что повлекло за собой процессы, казни и
расправы. Нашей стране, уже тогда передовой в области науки и техники,
пришлось дожидаться 1682 года, чтобы был издан указ, по которому колдовство
объявлялось иллюзией или святотатством. И даже этот указ не уничтожил
народных суеверий, потому что вера в волков-оборотней и вампиров продержалась
в деревнях еще очень долго. Кто знает, может быть, еще и сегодня потребность
в фантастическом, рецидив оккультизма, существующий параллельно с ошеломляющим
развитием науки и техники, не замедлят, при помощи прессы, заставить
снова признать возможность ликантропичес-кого превращения? Обширное
Тибетское плоскогорье, населенное призраками и колдунами; священные
берега Ганга; бретонские ланды вполне способны обольстить своими преданиями
доверчивое воображение толпы. От рассказов о путешествиях, включающих
в себя описание ритуалов инициации людей-леопардов, удивительные случаи
изгнания духов у людей, одержимых животными, жуткие обычаи племен некрофагов,
приятный холодок пробегает по спине читателя. Будучи наивным или любопытным,
он тем более склонен принять эти рассказы на веру, если действие происходит
при лунном свете, в непроходимых заколдованных лесах. /Vox et solitudo
plenae sunt diabolo.
---------------------
Полная темнота и одиночество суть дьявола (лат.).
Именно по ночам, когда светит «волчье солнце», колдуны покидают свои
логова, могильные камни вздымаются, движимые тайной силой. Но точно
так же помешанные, садисты и преступники отправляются в сумерках на
поиски легкой и безгласной добычи. Сексуальные маньяки, нападающие на
женщин и детей, подвергают их истязаниям, мало отличающимся от тех,
каким подвергали свои жертвы ликантропы. Они всего-навсего сменили имя.
Их поступки остались действиями одержимых, ищущих грубых, быстрых и
кровавых наслаждений, которые может дать им садизм. Главное, чтобы предмет
их эгоистического исступления не почувствовал никакого удовольствия.
Он должен жестоко страдать, чувствовать себя униженным, опозоренным,
чтобы усилить наслаждение, которое Нуарсей, страшный герой де Сада,
уже определял как манию: «...Мания этой толпы развратников, которые,
подобно нам, могут достичь эрекции и извержения семени, лишь совершая
поступки самой чудовищной жестокости, лишь упиваясь кровью жертвы. Среди
них есть и такие, кто не способен испытать даже самое слабое возбуждение,
если не будут наблюдать несчастный предмет своей исступленной похоти
в тисках жесточайших мук, если не они сами причинят эти страдания. Они
хотят дать своим нервам сильную встряску; они чувствуют, что боль взволнует
их сильнее, чем удовольствие, и это доставляет им наслаждение» («Жюльетта»).
Эти укоренившиеся склонность к насилию и агрессивность, выражающиеся
в стремлении к дефлорации или желании выпотрошить жертву, присущи как
людям с подавленной гиперсексуальностью, так и инфантильным или сексуально
отсталым. Уродство и отталкивающий вид волков-оборотней, признанные
всеми демонолога-ми, должны были усилить патологическую возбудимость,
уже задетую диким существованием и скудной пищей; сексуальная озабоченность
неминуемо толкала их на путь преступления.
Интенсивность этих желаний, естественно, меняется в зависимости от уровня
умственного развития, образования и сексуальных потребностей субъекта.
Нам известно, какое негативное влияние оказали некоторые миниатюры —
иллюстрации к Светонию — на невроз Жиля де Ре, и мы еще недавно видели
во время процесса Дениз Лаббе, к каким бесчинствам могут привести плохо
усвоенные книги. У предрасположенных к этому людей сильное эмоциональное
потрясение может вызвать желание подражать, доходящее до попытки убийства.
Всегда будут существовать преступники, которые начинают с того, что
сворачивают шеи цыплятам, убивают кроликов, любят смотреть на пожар,
присутствовать при сценах насилия или пытках. Само происхождение таких
пристрастий определить трудно. Причиной может послужить генитальный
невроз (приапизм или отсутствие полового влечения); наследственная предрасположенность,
как физическая (органические недостатки, асимметрия, чрезмерное челюстное
развитие), так и психическая (эпилепсия, приращение мозговых оболочек,
затвердение мозга, уплотнение паутинной оболочки). Конечно, эти болезненные
признаки носят, прежде всего, наследственный характер, но наследственность
может осложниться нищетой, трудностями и горем, способными спровоцировать
истерию, полуосознанные побеги и похищения детей. Наконец, злоупотребление
одинокими наслаждениями способствует появлению мрачных мыслей, тревожной
тоски и бессонницы, которые разовьются на фоне умственной деградации.
Похотливость, как очень верно заметил Бурдах (Burdach), происходит скорее
от пустоты в голове, чем от переполнения яичек, и это соображение как
нельзя лучше подходит к психопатам-садистам и некрофилам. Почти все
они признавались, что перед тем, как выплеснуть избыток жизненных сил,
страдали от головокружения, мигрени и звона в ушах. Кошмары также способствуют
усилению тревожности. «Продолжая свои исследования в области помешательства,
— пишет Калмейль, — я встретился с одной мономанкой, у которой были
налицо основные проявления вампиризма. Пока солнце стояло над горизонтом,
у этой дамы не замечалось ни болей, ни страхов. Но вечером, едва она
засыпала, ей казалось, будто обнаженный призрак, усевшись у нее на груди,
жадно сосет оттуда кровь. Она мгновенно просыпалась и, боясь повторения
пытки, все время была настороже и изо всех сил старалась не уснуть снова...»
(«О безумии», т.И).
Неведомая, возможно, дьявольская, но всегда непобедимая сила заставляла
этих больных действовать. Они, впрочем, не сожалели ни об одном своем
поступке, но их могли выдать телесная слабость и упадок духа, следующие
за совершением таких поступков. В погоне - и какой опасной! - за этим
чувственным успокоением, Ре не останавливался перед святотатством, Бертран
перебирался через ледяные реки и не боялся адских машин, Ваше преодолевал
огромные расстояния, а Ардиссон своими крючковатыми пальцами рыл землю
кладбищ. Эти несчастные совершенно нечувствительны к боли, холоду и
жаре. Кроме того, они зачастую лишены обоняния, и аносмия, которая навлекает
на них подозрения, частично объясняет, как они могут сохранять с утилитарными
целями или ради эстетического удовольствия головы или тела своих жертв.
Это странное извращение вкуса, похоже, объясняется фетишизмом; именно
он возбуждает в некоторых людях непреодолимое желание приправлять свои
наслаждения соусом из крови и испражнений. В учебниках по сексуальной
психиатрии приводятся тысячи примеров омерзительного поведения тех,
кто, например, обмакивает кусок хлеба в писсуар и так далее. Фетишизм,
способный на все, одобряет страсть, испытываемую к аномалиям, уродствам,
грязи, тошнотворным запахам, различным частям тела или предметам (статуи
святых, носовые платки, обувь и так далее). Различие лишь в оттенках
тл обычаях, и даже самое изысканное воспитание здесь не поможет. Эти,
как говорил Гоуэрс (Gowers), инстинктивные животные проявления в латентной
форме существуют у всех нас. И кто же после этого осмелится называть
безумными Сократа и Платона под тем предлогом, что они нежно ласкали
мальчиков в те времена, когда педерастические отношения считались необходимыми
для хорошего управления городами? Надо ли считать выродками Декарта
и Бодлера из-за того, что у обоих была слабость к уродливым или косоглазым
женщинам? А что сказать о Лаланде, известном астрономе, который питался
отвратительными тварями:
Le Mangeur d'Araignees
Le plus hideux mortel qu'ait forme la nature
Ajoute encore a sa laideur
Par le choix de sa nourr/'ture.
Dans ses ebats gloutons il fait bondir le coeur
De qui le vit croquer d»Aragne, la lignee!
Messieurs, ne criez pas si haut;
It est trop juste qu'un crapaud
Se repaisse d'une araignee
---------------------------------
«Поедатель пауков». Самый безобразный из смертных, какого создала природа./Прибавляет
себе еще уродства/выбором пищи./ В своем обжорстве он душу выворачивает
всякому/Кто видит, как он грызет потомство Арахны!/Господа, не стоит
так возмущаться;/Более чем справедливо, чтобы жаба/ Питалась пауками.
(Перевод подстрочный. — Прим. пер.)
Несомненно, то, что мы едим улиток и лягушек, вредит нам в глазах других
народов, но сами мы с ужасом узнаем о том, что некоторые лакомятся гусеницами,
кузнечиками, тухлыми яйцами и гнилым мясом.
Что касается секса, здесь царит еще большая неразбериха, и границы между
«нормальным» поведением и привычками, которые выходят за его пределы,
до странности зыбки. Непреодолимое влечение к крови проявляется у самых
разумных людей в эротических сновидениях или поцелуях, которые иногда
напоминают садистские укусы. Кто не знает, какое удовольствие испытывают
некоторые вполне уравновешенные женщины, глядя на борцов, боксеров или
тореадоров? Новалис всерьез задумывался над вопросом, не скрывается
ли за половым влечением желание отведать человеческой плоти. «Что поделаешь,
у каждого свои пристрастия. У меня это трупы!» — заявил однажды Анри
Бло (Henri Blot) ужаснувшимся судьям. Многие преступники из тех, кого
к действию побуждает, главным образом, садизм, могли бы повторить за
ним эти слова. Нет никаких определенных границ между этими категориями
преступников (да к тому же и само это определение не всегда вполне верно),
разве что некоторые обращают свою страсть на .живых (расчленители, а
также убивающие из сладострастия), тогда как эротизм других связан с
осквернением трупов (некрофилы, некросадисты, некрофаги). И тем не менее
при определенных обстоятельствах мономан-убийца может начать есть мясо
своих жертв, а робкий и мягкий человек примется насиловать тех, кто
при жизни отказывался ему отдаться. Некрофилия является в каком-то смысле
интеллектуальной и любовной сублимацией этих кровожадных желаний. Почти
не изученная, она располагается в области амбивалентности, представляя
собой противоположность вампиризму: мифическое отражение в зеркале,
для которого она является прочной и подлинной основой. Некрофилия, как
писал Ми-шеа, это вывернутый наизнанку вампиризм: «Вместо того чтобы
мертвый тревожил сон живых, желая предать их смерти, здесь живой нарушает
покой могил, оскверняет и калечит трупы».
Эта двойственность противоположностей, эта «точка соприкосновения» объясняет
развитие, о котором идет речь в данной главе, аномалии, мало изученной
по сравнению с болезненными состояниями, сделавшимися предметом бесчисленных
трудов сексологов и криминологов.
САДИЗМ
За немногими исключениями, потрошители принадлежат к обширной группе
убийц - мономанов, которые получают больше удовольствия от убийства,
чем от удовлетворения сексуальной потребности, компенсируя ее тем, что
расчленяют тело или пьют кровь. У таких преступников наблюдается патологическая
наследственность; довольно часто у них на мозге обнаруживаются спайки
или повреждения - последствия хронического менингита. Таким образом,
они лишь отчасти несут ответственность за превращение своих желаний
в ряд зверских поступков, которые могут дойти даже до антропофагии.
Правда, многие отдают себе отчет в своем состоянии и страдают от этого:
так, один выдающийся химик (около 1800 года) молил небеса избавить его
от ужасной склонности; можно привести в пример и служанку, которую так
влекла белизна детского тела, что она просила хозяйку держать ребенка
подальше от нее. Но большинство, возбудившись от какой-нибудь фетишистской
подробности - щипка за ягодицу или икру, прикосновения к волосам или
коже, — находит удовлетворение в убийстве, к которому таких людей может
подтолкнуть любой пустяк. Среди подобных преступников следует упомянуть
Ремрика Уильямса, который искромсал кинжалом тридцать женщин (1790);
потрошителя из Больцано, который хлебным ножом распарывал жертве низ
живота (1892); Менесклу, Бишеля, Гарайо и Ветцени, которые разрезали
девушек на куски и испытывали жгучее наслаждение, пожирая их.
--------------------------
Ветцени, чей случай особенно хорошо изучил Ломброзо, заявил во время
ареста: «Я не сумасшедший, но, когда я резал, ничего не видел вокруг
себя. Совершив это, я был доволен и чувствовал себя прекрасно. Никогда
мне и в голову не приходило трогать половые органы или смотреть на них.
Мне достаточно было душить женщин за шею и пить у них кровь. Я до сих
пор не знаю, как устроены женщины. Пока я душил их и сразу вслед за
тем в спешке укладывался на тело женщины, я не обращал на какую-либо
из его частей больше внимания, чем на другие».
В последние годы XIX века Ваше и неуловимый Джек-Потрошитель — ни тот,
ни другой не были сумасшедшими — прославились своими садистскими истязаниями,
совокуплениями «post mortem» и производимыми ими изъятиями и мужских,
и женских половых органов, которые они использовали для мастурбации.
Невозможно перечислить всех их подражателей: «сатиры», которые нападают
главным образом на детей, подвергают их пыткам или разбивают головы,
как делали Поммери или Пайпер. А то и зверски режут или уродуют до неузнаваемости
(Кюертен, Уэйнрайт, Хейдер, Кюени, Сокле, Агрон, который, что интересно,
взял себе кличку Дракула).
Дерзость и хладнокровие, соединенные с нарушенной сексуальностью и бредом
преследования, сближают этих преступников с нашими ликантропами. Их
система защиты, предельно неуклюжая, усиливает сходство, образующееся
между, например, Антуаном Леже и Жилем Гар-нье. Леже, чей тупой, застывший
взгляд выдавал слабоумие, был приговорен в 1824 году Версальским судом
присяжных к смертной казни за жестокое насилие над двенадцатилетней
девочкой и даже не пытался обжаловать приговор.
Арестованный через три дня после совершения преступления, Леже сначала
отпирался, потом в конце концов признался, что злой дух подтолкнул его,
мучительно жаждущего молодой крови, ее добыть. При вскрытии его голову
исследовали Эскироль и Галл и обнаружили спайки между мягкой мозговой
оболочкой и мозгом. Из ограниченного, суеверного Леже вышел бы превосходный
оборотень.
-----------------------
Как,раз в это время испанец Мануэль Бланке, считавший, что его околдовали
и превратили в волка, убил шесть человек и ел куски их мяса. Как и Леже,
он был приговорен к смертной казни, несмотря на свое помешательство
(ср. Кабанес и Насс. «Яды и чары»).
Его непреодолимое желание сексуального удовлетворения встречается,
впрочем, также у убивающих из сладострастия.
У этих последних сладострастие тесно переплетено со страстью к крови,
но любовное наслаждение преобладает над странным удовольствием, доставляемым
истязаниями. Хотя и управляемые сексом и сатиризмом, они обычно оказываются
умнее потрошителей и могут похвалиться преступлениями, по их мнению,
не имеющими себе равных. Эта мегаломания часто встречалась у колдунов,
и мы видели, что Жан Гренье, например, рассказывал о воображаемых поступках.
У этих преступников, которые, по мнению Ломброзо, получаются из людей,
обреченных на вынужденное целомудрие (священники, солдаты), на одиночество
и соприкосновение со смертью (пастухи, охотники, мясники), вид крови
легко приводит в действие эротический механизм. Великие садисты (Нерон,
Карл Злой, Жиль де Ре, граф де Шароле) всегда стремились увидеть кровь,
неразрывно связанную для них с наслаждением. Правда, они все-таки не
доходили до каннибализма - Хаарман продавал на черном рынке останки
юношей, из которых выкачивал кровь. Зато им нравилось сохранять что-нибудь
на память об их жестоком разгуле, какой-нибудь «фетиш». Жиль де Ре устраивал
загробные конкурсы красоты, а царь Петр I прикасался губами к губам
Марии Гамильтон, после того, как приказал отсечь ее слишком прелестную
головку. И все же любовь к анатомическим препаратам, к человеческим
останкам ни у кого не заходила так далеко, как у двух наших англо-саксонских
современников: Реджинальда Кристи и Эдварда Гейна. Осознанная или бессознательная
любовь к такой коллекции, конечно, говорит о более или менее явном фетишизме,
но здесь речь идет о скрытой некрофилии. Странная мания, руководившая
этими двумя извращенцами, позволяла им достичь чувственного удовлетворения,
никакими другими способами для них недостижимого.
Ничто в облике Кристи - маленького, тощего, лысого пенсионера в очках,
изысканно вежливого и всегда прекрасно одетого - не выдавало хищника,
безумца ночей полнолуния, последователя Джека-Потрошителя. Под самыми
разнообразными предлогами он заманивал к себе проституток, устраивал
утечку газа, чтобы избежать сопротивления с их стороны, душил их чулком
или шнурком, а потом, когда они испускали дух, насиловал.
У этого робкого человечка, который с детства страдал комплексом неполноценности
и мигренями, давно возникла преобладающая сексуальная мания (он убивал
не для того, чтобы обокрасть, как делали Ландрю или Петио). В исповеди,
которую он нам оставил, он утверждает, что сверхъестественная сила заставила
его убить по меньшей мере десять женщин и что смерть имела над ним магическую
власть: .
«Они объявили меня некрофилом. Может быть, так и есть. Смерть волнует
меня с того самого дня, когда я впервые увидел труп — тело моего деда.
Мне было тогда восемь лет. Все же должен заметить, что никогда не использовал
тела моих жертв для того, чтобы удовлетворить свои болезненные желания.
В конце концов я вообще забывал, что они здесь, и мне никогда не приходило
в голову их убирать».
Эта первая психологическая реакция тем не менее не дает исчерпывающего
объяснения преступного поведения Реджинальда Кристи, который мог бы,
испытывая влечение к мрачным мизансценам и темным кладбищенским аллеям,
ограничиться морально порицаемыми, но вполне безобидными действиями
обычных некрофилов. В противоположность последним, всегда сексуально
возбужденным, он совершенно не мог удовлетворить своих случайных подруг,
и те осыпали его колкими насмешками:
«В шестнадцать лет я, наконец, стал мужчиной. Это оказался не слишком
приятный опыт. Я и сегодня еще вспоминаю, что чувствовал себя довольно
глупо. Я боялся выглядеть смешным в глазах моей партнерши. Никогда не
забуду, как одна из моих первых подружек насмехалась надо мной и обозвала
меня грубым словом. Это была дурацкая кличка, которой меня наградили,
когда я был подростком. Я страшно разозлился. Я был в бешенстве. Сколько
я ни твердил себе, что эта насмешка ничем не оправдана, что у меня были
«почетные» приключения с дюжиной женщин, я чувствовал необходимость
окончательно доказать, что я в самом деле мужчина. Теперь дело сделано».
И даже хорошо сделано, поскольку мертвым он, разумеется, не должен был
подтверждать свои мужские достоинства!
Эдварду Гейну больше нравилась коллекция голов и масок,, достойных индейцев
хиварос или маори, чем хранение полностью мумифицированных тел. Этот
висконсинский фермер лет пятидесяти, укрывавший в своем почти развалившемся
доме десяток трупов, хранил головы своих жертв - прогресс обязывает!
- в пластиковых пакетах и обивал стены своей спальни человеческой кожей.
Когда в 1957 году его арестовали, он признался, что, кроме того, извлекал
черепа из могил, вырытых незадолго до того на ближайших кладбищах. Действовал
ли он в состоянии отупения, как утверждал? Во всяком случае, точно известно,
что он разрезал на куски двух женщин и осквернил девять могил.
Черная магия, демонизм, развившиеся на фоне сексуальных отклонений,
объясняют на свой лад эту фетишистскую манию. Так, обряды кельтско-галльского
культа, требовавшие сохранять черепа жертв, близки к так называемым
«буддистским» черным мессам, замеченным на кладбище в Ницце в 1952 году.
Мертвая голова, идеальное вместилище ума, храбрости и всех добродетелей,
часто использовалась как амулет или переносной алтарь, пригодный для
занятий некромантией.
НЕКРОФИЛИЯ
Та же фетишистская страсть обнаруживается у платонических некрофилов,
которые не обязательно стремятся к сексуальному соединению с трупом,
но могут довольствоваться инсценировкой и мрачными усладами. Хуана Безумная
двенадцать месяцев держала при себе останки своего супруга; Сара Бернар
получала истинное наслаждение только на досках гроба; иные распутники,
приходили упражняться рядом с телами, выставленными в парижском морге,
— все они входят в эту категорию. Еще недавно в прессе приводились несколько
примеров такого загробного эротизма. В 1955 году один идиот в окрестностях
Тулона кормил умершую, надеясь ее воскресить. Тремя годами позже другой
слабоумный, в Париже, покончил с собой рядом с телом женщины, которое
перед тем десять месяцев хранил в ванне. В сентябре 1959 года бразильская
полиция арестовала садиста, державшего в заточении в кладбищенском склепе
девушку, которую он сделал матерью. В марте 1961 года во Флориде была
арестована Эстер Дилани (Delaney) — она в течение семнадцати месяцев
берегла и лелеяла останки убитого ею мужа. Самая забавная история в
этом роде - дело Мари Раймон, славной девушки, мистической мифоманки,
которую общественное мнение ложно обвинило в апреле 1952 года в том,
будто бы она отравила много людей, чтобы посмотреть, как они умирают.
Разумеется, нашелся медицинский эксперт, который заявил по поводу этой
новой Бренвиллье: «Ее приводила в восторг последняя гримаса, сводившая
рот умирающего...»
Очевидно, что мания некрофилии была достаточно распространенным явлением,
потому что прежде в домах терпимости устраивали специальное помещение
для тех, кто воображал, будто под звуки похоронной музыки насилует щедро
загримированную покойницу. Следующая история, впоследствии пересказанная
многими авторами, прекрасно иллюстрирует эту фантазию, достойную кисти
Гойи или Буланже.
«Один человек высокого духовного звания, прелат in partibus, живший
несколько лет тому назад недалеко от Парижа, отличался пристрастием
к трупам: он в мирской одежде отправлялся в дом терпимости; там он вновь
принимал свой обычный вид, облачившись в сутану, которую держали для
него наготове; заранее была приготовлена и комната, вся обитая черным
бархатом с серебряными слезками; на постели безжизненно лежала женщина,
напудренная до смертельной бледности; повсюду были расставлены серебряные
подсвечники с длинными свечами, чьи тусклые огоньки озаряли мрачную
сцену; прелат-маньяк опускался на колени у изголовья и бормотал нараспев,
словно заупокойные псалмы, невнятные слова; потом, в какой-то определенный
момент, он бросался на псевдоусопшую, которой приказано было не шевелиться,
что бы ни происходило. .. Страсть к трупам не исключала для него и обычной
любви. На свою беду, он изнасиловал однажды маленькую девочку, отца
которой ему предстояло похоронить; дело получило огласку, и, хоть он
и был прелатом Его Святейшества, его арестовали, судили и приговорили
к восьми годам тюремного заключения. При обысках, произведенных у него
дома, следователь нашел странную коллекцию: тщательно рассортированные
волоски, которые тот срезал либо у проституток, либо у кающихся грешниц;
все эти волосы лежали прядями, каждый пакет был снабжен этикеткой с
именем женщины».
Такую некрофилию, безобидную и невинную, когда она проявляется в чрезмерном
поклонении могилам, следует отличать от извращения, которому дал это
имя бельгийский психиатр Гислен (Guislain). В самом деле, в XVI веке
Жоост де Дамудер (Joost de Damhoudere) ошибочно считал в своем сочинении
«Praxis» содомским и достойным костра то гнусное сладострастие, которое
заставляет некоторых мужчин познавать мертвых женщин (casu incidit in
memoriam execradus ille libidinus amor, quo quidam feminum cognoscunt
mortuam). Некрофилия, встречавшаяся довольно редко, если судить по примерам,
оставленным нам историей, впервые, вероятно упомянута Геродотом. В Египте,
рассказывает он, жен знатных людей «после смерти не сразу передают в
руки бальзамировщиков, так же, как и очень красивых и прославленных
женщин; тела доверяют им лишь по истечении трех или четырех дней. Таким
образом хотят помешать бальзамировщикам насладиться этими женщинами;
дело в том, что одного из них застали, когда он насиловал труп только
что умершей женщины; его выдал собрат по ремеслу». Кроме того, Геродот
сообщает, что Периандр, коринфский тиран, который ненавидел своих сыновей
и приказывал кастрировать детей, овладел своей женой Мелиссой, как только
она умерла, сажая «хлеб в уже остывшую печь» (KH.V, гл.92). Ирод, Карл
Великий, Вальдемар IV, по преданию, поступали так же. Флегон, вольноотпущенник
императора Адриана, рассказывает историю трактирщика, который плотски
познал служанку по имени Филиниум через шесть месяцев после ее смерти.
Наконец, Дюлор в своих «Исходных божествах» («Divinites generatrices»)
вслед за Арнобом («Adv. Gentes», издание 1671 года) и Климентом Александрийским
излагает скабрезную историю Бахуса, в которого влюбился юный Полимнус.
Смерть унесла юношу прежде, чем бог успел удовлетворить его желание,
но последний, тем не менее, свое обещание выполнил: «Бахус построил
для него гробницу; в честь усопшего он сделал фаллос из ветки смоковницы
и водрузил его на вершину памятника... Бахус, желая непременно исполнить
свои обещания, поместил деревянный фаллос на могиле умершего, уселся
нагишом на его кончик и в таком виде полностью освободился от призрака
обещания, данного им юному Полимнусу».
Разрозненные медицинские и юридические записи о некрофилии не представляют
никакого интереса до начала XIX века. С этого времени ученые и специалисты
по душевным болезням начали собирать подчас совершенно удивительные
наблюдения:
«В 1787 году в Сито, неподалеку от Дижона, -рассказывает Мишеа, — один
из моих предков, который был врачом этого знаменитого аббатства, как-то
раз вышел из монастыря и отправился навестить в стоящей в лесной глуши
хижине жену дровосека, которую накануне покинул умирающей. Муж, занятый
своей тяжелой работой вдали от хижины, вынужден был оставить жену в
одиночестве, рядом с ней не было ни детей, ни родных, ни соседей. Открыв
дверь, мой дед был поражен чудовищным зрелищем. Монах, сборщик пожертвований,
совокуплялся с женщиной, которая к этому времени была уже трупом».
Гарнье, который повторяет эту историю в своем труде, посвященном онанизму,
коварно сообщает, что его дорогих собратьев, современных анатомов, не
раз подозревали в том, что они проделывали то же самое в анатомических
театрах. Может быть, мрачная шутка зашла слишком далеко? Но действительно
правда, что в отсутствие врачей некоторые сторожа в анатомических залах
совершали порой предосудительные поступки. На эту тему госпожа Нина
Миковици (Micovici) из Бухарестского института судебной медицины рассказывает
следующий случай: «Был обнаружен труп убитой молодой девушки. Осмотр
трупа указал на недавний половой акт. Сначала подумали, что речь идет
об убийстве, которому предшествовало изнасилование. Более позднее исследование
позволило заключить, что половой акт был произведен посмертно. Подозрение
пало на одного из служащих судебно-медицинского института; припертый
к стене он в конце концов признался...» Не так давно один из служащих
Ноттингемской больницы был уволен за безнравственное обращение с останками
закоренелой холостячки («Тайме» от 29 ноября 1960).
Люди, которые по роду службы имеют дело с безжизненными телами: могильщики,
кладбищенские сторожа, смотрители моргов, чаще других страдают подобным
извращением. Свидетельство тому - Александр Симеон; этот полупомешанный,
нечистоплотный и умственно неразвитый человек, запертый в приюте Труа
за оскорбление целомудрия, обманывал бдительность своих сторожей и во
всеуслышание хвастался, что может удовлетворять свои нечистые желания.
«... Особое влечение он испытывал к самым грязным постельным принадлежностям,
к телам, покрытым последним смертным потом, а больше всего - к простыням,
на которых только что умерла женщина. Симеон держался начеку, чтобы
завладеть ими, пусть даже всего на мгновение. Как только свежие выделения
основательно пропитывали ткань, он украдкой хватал ее и, если у него
сразу не отнимали, наслаждался, жадно вдыхая ее запах, и выказывал желание
завернуться в эти испачканные простыни.
Однажды его застали за этим занятием, и из его собственных признаний
стало известно, что всякий раз, как в морг отправляли женский труп,
он тайком пробирался туда и предавался позорным забавам» (Люнье, «Медико-психологические
хроники», 1849).
В заключении, сделанном для. Медицинской академии (том XXXIII, с.136
и далее), Байярже (Baillarger) утверждает, что Симеон, полный идиот,
неспособный к последовательной работе и подверженный периодическим маниакальным
лрипадкам, все же не предпочитал трупы прочим сексуальным объектам (в
противоположность Бертрану, у которого инстинкт был явно извращенным).
Мы разделяем это мнение; его можно было бы отнести и к Анри Бло, могильщику-эпилептику
с Сент-Уанского кладбища, который «не постеснялся около 1886 года осквернить
останки девочки, умершей от оспы. Все эти случаи «превосходят воображение,
и мы ужасаемся, узнав о чудовищном пари, предложенном студентом-медиком,
который повторил один из подвигов =Симеона в присутствии всех своих
товарищей по факультету. Поспешим уточнить, что некрофилы «обычно ведут
себя более скромно, и лишь случай (позволяет застать их врасплох. Следующие
примеры послужат тому доказательством.
Первый из них взят из труда Тарновского и подсказан Бриером де Буамоном
(«Медицинская газета» от 21 июля 1849 года):
«В маленьком французском провинциальном городке умерла шестнадцатилетняя
девушка из почтенной семьи. Ночью мать умершей услышала, что из комнаты,
в которой лежал труп, доносится шум, словно там опрокидывают мебель.
Поспешив туда, она увидела незнакомого человека в одной рубашке, он
поднимался с постели, на которой покоилось тело. Мать закричала, сбежались
люди, незваного гостя схватили. Тот, казалось, не обращал ни малейшего
внимания на все, что происходило вокруг него, а на все вопросы, которыми
его засыпали, давал совершенно невразумительные ответы. Осмотр трупа
показал, что над ним надругались и что сношение с ним повторилось несколько
раз.
Судебное расследование установило, что те, кому поручено было дежурить
у тела, были подкуплены, что пленник был обладателем большого состояния,
получил блестящее образование, вращался в высшем свете и что он часто
добивался, тратя на это огромные суммы денег и прибегая ко всевозможным
уловкам, доступа к телам недавно умерших девушек, которых затем насиловал.
Суд приговорил его к пожизненному заключению».
Второй пример приведен доктором Моро из Тура: он цитирует газету «Эвенман»
от 26 апреля 1875 года. В заметке рассказывается об адюльтере post mortem,
совершенном неким Л., женатым человеком и отцом шести детей, с трупом
жены друга. Л. добровольно вызвался бдеть у тела:
«Было десять часов вечера. Л. отослал своего сына и остался один с покойной.
Муж задержался в типографии, где печатали извещения о смерти, и долго
не возвращался. И тогда в голову Л. пришла невообразимая, противоестественная,
чудовищная мысль. Он задул горевшие у ложа свечи; и холодный, застывший,
уже начавший разлагаться труп стал добычей этого неслыханного вампира.
Тем временем вернулся муж. Удивленный тем, что свет не горит, он окликнул
друга. Через несколько минут ему ответил надтреснутый голос. Л. был
бледен, сокрушен, в ужасном смятении; таким он показался при вновь зажженном
свете, и первым его побуждением было бежать. Но муж увидел потревоженный
труп, смятую постель. Обезумев от горя и не решаясь высказать догадку
о подобном надругательстве, он вцепился в горло преступника, даже схватился
за нож, стал громко кричать, и, не вмешайся сосед, расправа была бы
скорой...»
Идеальный и современный, а следовательно, немного лучше изученный образчик
этой породы печальных, угрюмых и хмурых людей — Виктор Ардиссон, «вампир»
из Мюи (департамент Вар), арестованный в 1901 году и впоследствии приговоренный
к пожизненному заключению. Ардиссон, родившийся в 1872 году от неизвестного
отца и развратной неуравновешенной матери и уже имевший тяжелую наследственность,
был воспитан совершенно безнравственным отчимом наперекор всякому здравому
смыслу. Могучий и волосатый, но с замедленным пищеварением, он с самых
юных лет выделялся своей прожорливостью, отсутствием такта и вкуса и
чрезмерной чувственностью. Он часто занимался онанизмом, но практиковал
также и фелляцию впятером или вдесятером одновременно, а впоследствии
стал фетишистом грудей, икр и женских половых органов, которые с увлечением
сосал. По натуре нелюдимый, он избегал общества женщин: те, в свою очередь,
презирали его. Тем не менее во время своей короткой военной службы он
содержал любовницу с пышной грудью. Волею судьбы случилось так, что,
возвратясь домой, он занял вакантную должность деревенского могильщика.
И тогда его инстинкты некрофила — в молодости он познал мертвую девушку
-развились. Этот «многоженец» изнасиловал, всегда получая «одинаковое
удовлетворение», трупы, наверное, сотни женщин в возрасте от четырех
до шестидесяти лет. Невосприимчивый как к погодным условиям, так и к
холоду и неподвижности тел, он один или несколько раз с ними совокуплялся.
Один только вид гроба вызывал у него эрекцию, но этот умственно отсталый
удивлялся, что мертвые, к которым он обращается, не отвечают ему, когда
он спрашивает, находят ли они его красивым парнем и испытывают ли наслаждение
в его объятиях. Его погубило полное отсутствие обоняния: он захотел
«в память о любви» сохранить при себе останки маленькой девочки, с которыми
утолял свою страсть. Запах трупа привлек внимание жандармов... Признания
Ардиссона, нимало не раскаивавшегося в своих поступках, значения которых
он даже и не понимал, до жути реалистичны. С ними могут сравниться разве
что некоторые моменты процесса Жиля де Ре или отрывки из «Жюльетты»
де Сада.
«Я выкопал из могилы, — заявил он, — труп маленькой девочки, который
вы обнаружили у меня дома. На следующий день после ее погребения, 12
сентября 1901 года, около полуночи я открыл гроб, который был закрыт
на два деревянных колышка, затем, достав оттуда труп, снова закрыл гроб
и забросал его землей, как было. Придя домой, я положил труп на солому
в той комнате, где вы его нашли. Я совершал с ним безнравственные действия.
Я часто ложился рядом с этим трупом и всякий раз удовлетворял свои желания...
Я все время действовал без чьей-либо помощи, и моему отцу ничего не
известно о том, чем я занимался. Для того чтобы проникнуть на кладбище,
я перелез через стену, которая огораживает его с севера, и тем же способом
оттуда выбрался.
Через некоторое время после этого я услышал, что одна девушка, на которую
я засматривался, тяжело больна. Это известие меня обрадовало, и я решил
овладеть ею, когда она умрет. Мне пришлось ждать несколько дней, и я
был охвачен сильным нетерпением. Днем и ночью эта девушка являлась мне
живой, и у меня от этого происходила эрекция.
Когда я узнал о ее смерти, то собрался выкопать ее в первую же ночь
после похорон. К восьми часам вечера я пошел на кладбище, не обращая
никакого внимания на людей, которых встречал по дороге. Выкапывая труп,
я не торопился. Как только он оказался на поверхности, я стал целовать
и трогать его; я заметил, что внизу живота не было волос и что груди
были маленькие. Я насладился трупом как мог, потом решил отнести его
к себе домой. Я совершенно не опасался, что меня могут увидеть.
Было около полуночи, когда я ушел с кладбища, неся тело на левой руке,
а правой рукой прижимая его к своему лицу. По дороге я целовал свою
ношу и говорил ей: «Я несу тебя домой, тебе будет там хорошо, я не стану
тебя обижать». К счастью, мне никто не встретился. Придя домой, я улегся
рядом с трупом, приговаривая: «Красавица моя, я тебя люблю». Я хорошо
выспался. Проснувшись утром, я снова ею овладел, а перед тем как уйти,
сказал: «Я ухожу на работу, а потом вернусь к тебе, если захочешь поесть,
только скажи». Я не услышал никакого ответа и подумал, что, значит,
она не голодна. Еще я прибавил: «Если хочешь пить, я тебе принесу».
Днем, во время работы, я много думал об этой девушке. В полдень я пришел
ее навестить и спросить, не скучно ли ей. Вечером я снова с ней лег.
До самого ареста я все ночи проводил с ней, и каждую ночь много раз
с ней совокуплялся. За это время не умерла больше ни одна девушка, а
то бы я снова принес домой труп. Я уложил бы его рядом с тем и ласкал
бы обеих. Я не забывал и отрезанную голову и время от времени подходил
к ней и целовал».
Такой замечательный случай дал Жану Балю повод сочинить печальную песню,
слова которой были опубликованы Анри Паскалем:
De ses mains il grattait la terre,
Et s'aidait parfois de ses dents
Pour arracher le blanc suaire
Afin d'avoir c'qu'avait d'dans
Tirons le rideau
Le rest'n'est pas beau!
Et voila que les pauvres mures,
Voyant les tombeaux ravages,
Repandaient des larmes amures.
En disant: «Vous serez vengees!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Violer des vivants
C'est deja mechant!
Mais alors violer des cadavres,
C'est plus epouventable encor;
Aussi tous les Francais se navrent,
Les Francais respeotent la mort
----------------------------
Руками он скреб землю/Иногда помогая себе зубами,/ Чтобы сорвать саван/
И получить то, что внутри./ Задернем занавес/ Остальное неприглядно!/
И вот несчастные матери,/ Видя разоренные могилы,/ Проливают горькие
слезы,/ Говоря: «Вы будете отмщены!»/ Насиловать живых/ Само по себе
гадко!/ Но тогда насиловать трупы/ Еще того хуже; И потому все французы
огорчаются,/ Французы имеют уважение к смерти!/] (Перевод подстрочный.
— Прим. пер)
НЕКРОСАДИЗМ
Перейдя к некросадизму мы переходим на новую ступень зла, к другой
степени кощунства. На этот раз речь идет уже не о болезненной страсти,
порожденной чрезмерной робостью, сексуальной неудовлетворенностью или
манией фетишизма, но об извращении, кульминацией для которого является
расчленение трупов. Сексуальными отношениями здесь тоже не пренебрегают,
однако они отодвинуты на второй план по сравнению с садизмом. Это главенствующее
стремление к разрушению, в каких-то аспектах инфантильное, но способное
заставить того, кто им одержим, презреть любые опасности, превосходно
определено сержантом Бертраном:
«Что касается навязчивой эротической идеи, я утверждаю, что она не предшествовала
разрушительным побуждениям... Собственно говоря, несомненно, что разрушительные
побуждения всегда были во мне сильнее эротических влечений. Думаю, что
в то время я никогда не рискнул бы выкапывать труп с единственной целью
его изнасиловать, не будь у меня намерения разрезать его на куски...
Я разрезал трупы на части не только для того, чтобы скрыть совершенное
надругательство, как утверждали некоторые: стремление расчленять тела
было во мне несравненно более сильным, чем желание их насиловать» (Записки
Маршаля де Кальви /Marchal de Calvi). Это непреодолимое желание отличается
от алкоголизма и психоза - по крайней мере, в своей постоянной форме.
Жиль де Ре, Сакра-ментекас и Ваше, которые убивали ради удовольствия
вырвать внутренности; Бертран, который проверял половые органы перед
тем, как их изувечить, не могут сойти за помешанных или слабоумных.
У последнего, расчленявшего уже мертвые тела, не было ни бреда, ни бессвязности
в мыслях, и доктор Люнье был прав, говоря применительно к нему о «нравственном
уродстве», неотделимом от навязчивой идеи, свободной от всякой ответственности.
«Начиная с семи- или восьмилетнего возраста, — рассказывает Бертран,
— у меня заметили своего рода помешательство, но оно не толкало меня
ни на какие бесчинства; я довольствовался тем, что гулял в самых темных
уголках леса или проводил иногда целые дни в глубочайшей печали.
И только 23 или 25 февраля 1847 года мною овладело какое-то бешенство
и заставило совершить те поступки, из-за которых я и арестован. Вот
как это со мной случилось: однажды я отправился гулять за городом с
одним из моих приятелей, мы шли мимо кладбища и из любопытства туда
забрели. Накануне там похоронили какого-то человека; могильщик, застигнутый
дождем, не до конца забросал яму землей, да к тому же еще оставил рядом
свои инструменты. При виде их меня посетили черные мысли; у меня как
будто сильно заболела голова; сердце бешено заколотилось, я больше не
владел собой и нашел какой-то предлог, чтобы вернуться в город. Избавившись
от своего товарища, я снова отправился на кладбище, схватил лопату и
стал копать. Я уже вытащил мертвое тело наверх и принялся наносить ему
удары лопатой, что была у меня в руках, с яростью, которую я и сейчас
не могу себе объяснить, когда в ворота кладбища вошел рабочий. Я сразу
встал, но уже никого не увидел. Тот человек пошел сообщить обо всем
властям. Тогда я поспешил выбраться из ямы и, полностью покрыв тело
землей, убежал, перепрыгнув через кладбищенскую ограду...
Со дня последнего преступления прошло четыре месяца. Все это время я
был спокоен; мы вернулись в Париж; я считал, что мое помешательство
прошло, и тут мои друзья предложили мне пойти с ними на кладбище Пер-Лашез.
Мне понравились темные аллеи кладбища, и я решил погулять там ночью.
Я в самом деле пришел туда в десять часов вечера. Перебравшись через
стену, я гулял примерно полчаса, обуреваемый самыми черными мыслями;
потом я, без всяких инструментов, стал выкапывать мертвеца; я с легкостью
разорвал его в клочья, потом ушел в невменяемом состоянии. Это случилось
в июне месяце...
Начались события 1848 года. С тех пор мой полк только и делал, что переходил
с места на место, и в Париж мы вернулись лишь в июне. Сам я был откомандирован
у одной деревни в окрестностях Амьена и оказался в Париже только 17
июля. После нескольких дней отдыха болезнь одолела меня снова и сильнее
прежнего. Мы были в лагере Иври; ночью часовые стояли близко один к
другому, им был отдан строгий приказ, но ничто не могло меня остановить.
Я сбегал из лагеря каждую ночь и ходил на Мон-парнасское кладбище, где
предавался величайшим бесчинствам.
Первой жертвой моей ярости оказалась молодая девушка; я изуродовал ее,
а затем разбросал ее члены. Это надругательство произошло около 25 июля
1848 года; после того я возвращался на кладбище всего два раза. Первый
раз, в полночь, при ярком лунном свете, я увидел сторожа, который с
пистолетом в руке расхаживал по дорожке. Я сидел на дереве у стены и
собирался спрыгнуть за ограду; он прошел совсем близко и не увидел меня.
Когда он удалился, я ушел, так ничего и не сделав. Во второй раз я выкопал
старуху и ребенка, с которыми поступил так же, как и с прежними моими
жертвами; даты этих двух последних преступлений я вспомнить не могу.
Все остальное случилось на кладбище, где похоронены самоубийцы и умершие
в больнице. Первым человеком, вырытым мной в этом месте, был утопленник,
которому я только распорол живот, и случилось это 30 июля. Надо заметить,
что я никогда не мог изуродовать мужчину. Я почти никогда к ним не притрагивался,
тогда как с бесконечным наслаждением разрезал на куски женщину. Не знаю,
чем можно это объяснить.
Со дня эксгумации трупа, о котором я только что рассказал, и до 6 ноября
1848 года я выкопал и изуродовал четырех мертвецов, двух мужчин и двух
женщин; последним было не меньше чем по шестьдесят лет. Я не могу назвать
точную дату этих эксгумаций. Они происходили примерно через каждые две
недели.
6 ноября в десять часов вечера кто-то выстрелил из пистолета в ту минуту,
когда я перелезал через ограду кладбища; пуля пронеслась мимо. Это происшествие
меня не обескуражило; я улегся на сырую землю и проспал на жестоком
холоде не меньше двух часов. Я пробрался на кладбище и выкопал там тело
утопленницы. Я изувечил ее...
Поначалу я предавался бесчинствам, о которых говорил, лишь немного выпив,
а потом мне уже не было необходимости возбуждать себя вином; простого
недовольства было достаточно, чтобы толкнуть меня на дурное дело.
После всего этого можно подумать, что я был также склонен причинять
зло и живым; на самом же деле я, напротив, был очень кротким со всеми;
я не обидел бы и ребенка. Кроме того, я уверен, что у меня нет ни единого
врага; все унтер-офицеры любили меня за открытый и веселый нрав».
Такой ясный и точный в заявлении, сделанном им для Маршаля де Кальви,
Бертран, похоже, не оставил никаких записей, никаких сообщений, касающихся
его прошлого. Его подражатели, число которых невозможно установить,
так же немы, как и он сам. Нам, к примеру, неизвестны мотивы, которые
побудили одного или нескольких осквернителей могил изнасиловать и убить
в 1798 году от Рождества Христова молодую датчанку Гертруду Боденхофср.
«Если верить легенде, Гертруда была похоронена в состоянии летаргии.
В ночь после похорон грабители трупов залезли в могилу, чтобы украсть
драгоценности умершей. Когда один из злодеев вырывал у нее серьгу из
уха, она от боли проснулась и села в своем гробу. Бандиты, нимало не
взволнованные ужасной сценой, изнасиловали молодую женщину и убили ее
заступом» («Монд» от 22 января 1953 года).
История, Эдгара По, которого преданность умершей матери сделала закомплексованным
некрофилом, смущает не меньше. Мастерски излагая его психопатологический
случай, Мари Бонапарт констатирует, что, в противоположность сержанту
Бертрану, «чью историю детства очень любопытно было бы узнать, Эдгар
По испытал сильнейшее подавление своей некрофилии. Не подавив ее, он
предстал бы перед судом; подавив ее, Эдгар По, чья чувственность была
равна Бертрановой, но заторможена по отношению к действиям, стал психопатом
и поэтом, и это сочеталось в нем в тех же пропорциях, в каких смешивалось
в нем болезненное возвращение вытесненного и художественная сублимация
того, что, несомненно, из всех любовных сюжетов «сублимировать» труднее
всего».
Ангел Смерти - постоянный спутник Ангела Необъяснимого в сочинениях
По. Все мрачное, болезненное, описания разложившейся плоти, преждевременные
захоронения доставляют наслаждение этому гениальному пьянице. То последний
отпрыск семьи великих невротиков вовлечен во вторую агонию слишком поспешно
уложенной в гроб сестры («Падение дома Аше-ров»). То некросадист, с
которым автор отождествляет себя, идет осквернять могилу и вырывать
зубы у любовницы-эпилептички, которую считал навеки утраченной («Береника»).
Конечно, здесь речь идет об исключительном случае, но пример По далеко
не уникален, ничего подобного... Роллина также помешан на преждевременных
захоронениях и явлениях разложения.
НЕКРОФАГИЯ
Сексуальный характер только что рассмотренных нами извращений, преобладающий
в некрофилии, уже менее определенный в некросадизме, совершенно исчезает
в некрофагии, их третьей, особенно сбивающей с толку разновидности.
«Некрофагизм вообще, — пишет Браун, — встречается при стольких видах
помешательства, что это затрудняет определение его происхождения и мешает
разобраться в чувствах и идеях, с ним связанных» («Journal of Mental
Science», 1875).
Цивилизованный или, если хотите, западный человек заключает, поразмыслив,
что между религией и жестоким разгулом может существовать связь. Однако
он отказывается пойти дальше и допустить каннибализм. Тем самым он,
даже не отдавая себе в этом отчета, отвергает нравы и обычаи своих далеких
предков, которые приносили в жертву ближних, чтобы умилостивить силы
природы или утолить мучительный голод. Сколько угодно говорите, что
это мерзко, но не говорите, что это невкусно, ответил вождь Батта одному
слишком непреклонному миссионеру. Где начинается мерзость? Вот в чем
загвоздка. Всем нам, за исключением народов, которые еще и сегодня прибегают
к священной антропофагии в тайных обществах или, соблюдая традицию,
поедают ягодицы умерших из своего племени, каннибализм представляется
омерзительным извращением вкуса. Конечно, неуверенность в будущем, войны,
голод оправдывают случайное возвращение к убийству. Но существуют психопаты,
которые намеренно стремятся ощутить вкус плоти и крови своих собратьев.
Этих живых «вампиров» можно разделить на три категории в соответствии
с тем, являются ли они жертвами тяжелой болезненной наследственности,
развращены воспитанием или страдают странным извращением либидо.
К первой категории принадлежат тот обжора, который, по словам Сен Полена,
ел сырых кур и выброшенную на свалку падаль,
---------------------------
Ср. Ле Луайе («История призраков». Книга II, гл. VII).
и тот тридцатилетний больной, весьма склонный к венерическим актам
и копрофагии, который около 1849 года выкапывал мертвых, чтобы съесть
их внутренности. Подвергнутый допросу, он, между прочим, признался,
что, подобно волку-оборотню, вполне мог бы напасть на заблудившегося
ребенка. (Ср. Бертолле. «Медицинские архивы», T.VII).
Ко второй категории относятся преступники, которые, опять же подобно
волкам, питаются останками своих жертв. Жрецы древней Мексики, люди-пантеры
и люди-леопарды, которые испытывают нечто вроде приобретенной потребности
питаться мясом, говорят, восхитительным на вкус, тоже принадлежат к
ней, равно как и следующие — увы, европейские! — антропофаги:
Сауни Бин (Sawney Beane), его жена и их четырнадцать детей, которые
за двадцать пять лет опустошили часть Шотландии и в 1435 году были казнены
в Эдинбурге;
Блез Ферраж, который около 1870 года в Пиренеях захватывал в плен путешественников,
чтобы расчленять их тела, и послужил де Саду моделью для его исполина
Мински;
. Шотландский разбойник, который в середине XIX века прививал свои дикие
вкусы двенадцатилетней дочери. «А почему, — спрашивала она, —я должна
испытывать отвращение? Если бы все знали вкус человеческого мяса, все
ели бы своих детей» (цит. по Моро).
Джон Хей (Haigh) остается прототипом этих «вампиров», которые, не проявляя
поначалу явных признаков болезни или помешательства, предаются, полностью
осознавая свои действия, отвратительным привычкам. Лукавый и обольстительный
фальсификатор и мифоман, Хей, возможно, страдавший дисметаболизмом гемоглобина,
сделал в 1949 году в Лондоне признание, какому позавидовали бы Кюертен,
Хаарманн и Ваше. Пианист-чародей и дьявольски романтичный, Хей тем не
менее не отказывался полюбоваться зрелищем агонии своих жертв. Он через
соломинку выпивал у них кровь, потом оставлял их растворяться в ванне
из серной кислоты. Жиль де Ре, графиня Бато-ри и Гаэтано Маммоне, ясное
дело, не знали этого способа, который, впрочем, сочли бы неэстетичным!
Светский вампир Хей не удовольствовался описанием своих преступлений,
он еще и раскрыл перед нами их психологические мотивы. Мегаломан, как
многие мошенники, он не сомневался в своей безнаказанности, которой
обязан был божественному покровительству, и уверял, что совершает свои
убийства, чтобы приблизиться к некоему мистическому идеалу. Дорожная
авария, во время которой он стал слизывать кровь, струившуюся из раны
на его голове, заставила его ощутить эмоциональное потрясение, вовсе
не явившееся неожиданностью. В самом деле, почва для него была подготовлена,
поскольку Хей в молодости нарочно резал себе пальцы, чтобы сосать кровь.
Он находил ее вкус несказанным и видел ее повсюду, даже в чудовищных
снах, которыми сладострастно упивался:
«Я видел лес распятий, которые постепенно превращались в деревья. Сначала
мне показалось, что с веток стекает роса или капли дождя. Но, приблизившись,
я понял, что это кровь. Внезапно весь лес принялся извиваться, и деревья
стали истекать кровью. Она сочилась из стволов. Она, такая красная,
текла с ветвей. Мне казалось, будто я слабею, теряю все силы. Я увидел
человека, который переходил от дерева к дереву, собирая кровь. Когда
чаша наполнилась, он приблизился ко мне и сказал: «Выпейте!» Но я был
парализован. Сон рассеялся. Но я все еще ощущал слабость и всем своим
существом стремился к чаше. Я проснулся в полукоматозном состоянии.
Я все еще видел руку, протягивавшую мне чашу, которую я не мог взять,
и эта ужасная жажда, какой ни один человек сегодня не знает, навсегда
поселилась во мне».
---------------------------
Цитата, извлеченная из перевода исповеди Джона Хея, опубликованного
«Франс-Диманш», №154, от 14 августа 1949 года.
Хею девять раз подряд удалось утолить эту исступленную жажду, а затем
общество при помощи веревки дало ему понять, как мало его вампирские
вкусы соответствуют священным принципам буржуазной морали. В самом деле,
это любопытно! Англия, после Франции и Венгрии, в наши дни стала излюбленным
местом пребывания для одержимых самыми извращенными навязчивыми идеями!
Нам остается, наконец, исследовать случай некоторых невротиков - не
преступников, - у которых вид и запах крови возбуждают или обостряют
сексуальное влечение. Эти больные, в основном садомазохисты, которых
можно было бы определить как «вампиров-идеалистов» или мечтателей, все
же не способны убить ради того, чтобы насытиться куском трупа. Дикие
нравы Ваше, грубость Менесклу им противны, но они готовы восхищаться
Хеем, чьи утонченные наслаждения близки к их постыдным желаниям. Удовлетворение,
которое они получают, подобно сосанию вампира, и дает мифу правдоподобную
основу, которая опять же объясняет универсальность его распространения.
Истории такого рода, разумеется, очень редки и становятся известными
лишь благодаря признаниям, сделанным психиатрам и психоаналитикам. Например,
рассказанная Крафтом-Эбингом история эротической фиксации молодого человека,
который не мог устоять перед желанием сосать кровь служанок и проституток;
история новобрачной, которая испытывала наслаждение лишь тогда, когда
кусала покрытую шрамами руку мужа («Magnus Hirschfeld»). А вот еще совершенно
удивительная, поскольку в ней смешиваются различные извращения (некросадизм,
сапфизм и фетишизм), история тридцатилетней женщины, одержимой навязчивыми
идеями смерти и крови и заявившей доктору Кравену: «Мне хотелось бы
целовать груди юной девушки, которая была бы мне полностью подвластна
и покорна, а потом я зубами бы их отгрызла и съела. Я вспорола бы ей
живот, ласкала бы ее внутренности. Я ощутила бы их тепло... Я пила бы
кровь из ушной раковины».
И наконец, трагическая история женщины чуть постарше, которая в бреду
воображал а-себя превратившейся в вампира: «Я — вампир. Я прихожу по
ночам и высасываю у живых людей кровь через рану рядом с мозгом. Иногда
у меня бывает чувство, будто вампир вытянул у меня кровь вместе со всей
радостью жизни.
Мне хотелось бы насаживать трупы на кол. Мне постоянно хочется быть
самой сильной, и я прекрасно знаю, что мертвые уже не могут защищаться.
Еще мне хотелось бы истязать людей, даже если они мертвы» («Magnus Hirschfeld»,
c.331).
ВЕЧНОСТЬ МИФОВ
«Ничто в искусстве не творится одной волей. Все творится беспрекословной
покорностью с приходом бессознательного».
(Одилон Редок)
Только что изученные нами психопатологические состояния, нашедшие -
спасибо де Саду — самый радушный прием у писателей и постановщиков фантастических
фильмов, отражают врожденные тенденции, растворенные в том, что обычно
называют коллективным бессознательным. Со времен пещерного мрака и тьмы
волшебных гротов человеческий род навеки заклеймен атавистическими страхами.
Они прорывались во времена бесконечных гонений, которыми отмечен путь
Истории: погромов, судов над колдунами, режимов политического или религиозного
террора. В преследовании волков-оборотней или истреблении вампиров нет
ничего выдающегося по сравнению с массовыми убийствами и мерзостями,
которые развернулись вовсю с самого начала XX века. «Охота на ведьм»,
помещение в резервации негров и индейцев, геноцид очень сильно напоминают
изничтожение предполагаемых приспешников Сатаны. Если события меняются,
то человек оказывается неспособным изменить свое поведение и свой образ
мыслей. Наш мир по-прежнему любит войны, оправдывает худшие ужасы, и
пытки - это уже почти общее место -вошли в привычку и даже стали возбуждать
некое сладострастие.
Самые гнусные происшествия обеспечивают успех газетам, гоняющимся за
сенсациями, и, если сегодня перестали выкапывать вампиров из земли,
то не перестают любоваться ими на экране, где они действуют заодно с
ликантропа-ми, привидениями и зомби. Сексуальное влечение к крови вездесуще:
Поланского почти осуждают за то, что он заигрывает со смертью, но все
находят совершенно нормальным то, что Пазолини показывает нам каннибалов
при отправлении питательных функций. В каждом из нас существует глубоко
укоренившееся желание убивать, истязать, пожирать ближнего. Подавленная
жизнью в обществе, покрытая лоском цивилизации, подобная потребность
не перестает от этого быть все такой же живучей и готовой проявиться.
Мы бессознательно любуемся изуверами, садистами-убийцами и превозносим
до небес завоевателей, которые на самом деле являются лишь великими
преступниками.
Религии, даже самые развитые, как, например, католицизм, тоже подпадают
под космический закон. Христианское причащение, этот обряд, «в котором
верующий символически приобщается крови и плоти своего Бога», как сказал
об этом Зигмунд Фрейд, очень близко тотеми-ческой трапезе язычников.
Превращение вина, материальной субстанции, в субстанцию вечную и поглощение
- вампирическое - этой священной жидкости были приняты не сразу. В частности,
Папам Льву и Геласию пришлось бороться с сектой аквариев, изгонявших
вино Тайной Вечери; вино, которое еретик Манес называл «желчью демона».
Кроме этого священного каннибализма, сожжение врагов веры, умерщвление
плоти, принесение «чудесных трупов» в жертву требующему их Богу роднят
католицизм с самыми жестокими культами Баала, Кали и Тлалока. Поклонение
крови проявляется также и в возвеличивании мученичества, стигматов,
кровавых жертв и мистического пресса. Наконец, некрофилия ясно видна
в поклонении мощам, изображении пляски смерти, выставлении напоказ трупов
и костей у капуцинов. В самом Риме, стоя напротив Терезы д'Авила, млеющей
под дождем любовных стрел, которыми осыпает ее берниниевс-кий ангел,
смехотворная святая Виктория демонстрирует поклонникам свою восковую
грудь с зияющей раной. Может быть, она покровительница гуль? Santa Vittoria
dei Vampiri ora pro nobis?
---------------------------
Святая Виктория Вампиров (итал.), молись за нас (лат.)
Во всяком случае, кончина здесь соединяется с развлечением. Вампиризм
мог развиваться только вместе с христианством...
Понятно, что преступники, отождествляющие себя с богами или демонами,
посредством очевидной причинной связи могли стремиться ощутить терпкий
соленый вкус гемоглобина. Простые смертные, которые не могут - или не
смеют - зайти так далеко, довольствуются литературой с особым уклоном
(сказки, новеллы, комиксы) или устремляются в кинозалы. Вот что служит
порукой вечности ликантропического и вампирического сюжетов: постоянное
возобновление обеих категорий монстров, несомненно, лучшее, какое только
можно придумать, доказательство реальности их существования.
С самого своего появления на свет «седьмое» искусство старалось омолодить
мифы, и Жорж Мельес, который, как сказал Аполлинер, «заворожил грубую
материю», проложил путь, воспользовавшись преданиями минувших веков.
Приняв во внимание множество клинических наблюдений, кино быстро сообразило,
что между жестокостью и чувственностью существует тесная связь. Общедоступная
замена античной трагедии, по определению Мари Бонапарт, кино в самом
деле находит удовольствие в кровавых драмах. Фильмы ужасов, имеющие
освободительную власть над инстинктами, постоянно к этому возвращаются
и собирают толпы зрителей. В мире «созерцателей», в котором мы существуем,
кино, таким образом, сумело сделать для многих необходимым перенесение
на экран чудовищ, некогда ужасавших воображение. Оно придало им отличительные
признаки, позаимствованные с равным успехом у демонологии и литературы.
Вампира, к примеру, сразу же распознают по тому, что он не отбрасывает
тени, отдает приказы волкам, читает в темноте, постоянно таскает с собой
свой гроб, но вся его власть исчезает с восходом солнца. Толпы, онемев
от восторга, ждут появления на экране жутких лиц Франкенштейна, Носферату,
Дракулы или Твари из «Черной лагуны». Излияния этой нездоровой радости,
тем более странной, что зрителям заранее в большинстве случаев известно,
как и почему монстр будет побежден, заставили некоторых актеров специализироваться
на смущающих нас ролях похотливых убийц. Борис-Карлоср, «человек с тысячей
лиц» Лон Чани, Бела Лугоши и Петер Лорре так в этом преуспели, что уже
трудно представить их себе не в образе волка-оборотня или вампира. Способствуют
ли эти пугающие образы освобождению от чувства сексуальной неудовлетворенности?
Отвечают ли они реальной потребности? Желанию Красавицы встретиться
с Чудовищем и отдаться ему после притворного сопротивления? Конечно,
они не соблазнят утонченных интеллектуалов и эстетов, которых больше
взволнует чтение По, Готье или Лавк-рафта. Но кинематограф ужасов и
не старается завоевать их узкий и чаще всего старающийся держаться особняком
круг. У него есть огромная толпа зрителей, жаждущих неведомого, замираний
и недозволенных объятий. В конце концов, возможно, заторможенное, притупившееся
от будничности воображение ощущает необходимость в том, чтобы его подстегнули
картинами ужаса и насилия? Эта потребность отвлечься и желание содрогнуться
кажутся вполне естественными...
Появление на экране волка-оборотня вызвало у специалистов меньше споров,
чем появление вампиров. Может быть, его образ лучше поддается кинематографическому
воплощению? Или он более эстетичен? Может быть, и так... Кроме того,
более обильна литература, где речь идет о раздвоении личности - образцом
в этой области остается Дориан Грей, — о метаморфозах («La РёНпе»(«Кошка»);
«Le Renne blanc» («Белый северный олень»); «La Nuit du loup-garou» («Ночь
волка-оборотня»)), или определенные сюжеты романов («Остров доктора
Моро» ГДж.Уэллса или «Доктор Джекилл и мистер Хайд» Р.Л. Стивенсона),
экранизированные, в частности, Джоном Бер-римором в 1920 и Фредериком
Марчем в 1932 году.
Конечно, преобладают заурядные волки-оборотни, которые порождают юных
хищников или кусают детей («Оборотень», «Дом Франкенштейна»). Но тема
метаморфоз подарила нам также и незабываемый фильм Жана Кокто, где Чудовище,
благодаря чистой и искренней любви, старалось очаровать Красавицу и
завоевать ее. На самом деле речь шла о редком, исключительном фильме,
резко выделяющемся на фоне вульгарности и дикого и грубого эротизма
обычных историй о волках-оборотнях. Драматическая напряженность рождалась
скорее от соединения психологических элементов, чем от внезапного появления
отвратительного чудовища с волосатьь ми лапами и пеной на губах. Увы,
не всем кинематографистам дано создать пригрезившийся мир, где поэтическое
мышление будет соперничать с художественным совершенством. Кто знает,
впрочем, понравился бы этот чудесный, фантастический мир завсегдатаям
пещер ужасов? Эстетическому наслаждению они явно предпочитают мгновенное
содрогание, зловещий реализм, отвратительные подробности, которые одни
в этом мире, уже пресытившемся атомными ужасами, еще способны пощекотать
их нервы скопофилов и потенциальных садистов. Проклятая троица - пластик,
резина и папье-маше — принимает дань восторга этих любителей сильных
ощущений, которые, перепутав местами ценности, помещают на один уровень
тонкие любовные игры и грубые, даже преступные действия дорогих их сердцу
монстров.
Отсюда также происходит успех вампира в кино; эта новая симфония ужаса
приводит в восторг жадную до неожиданностей толпу. Больше всего в поведении
этой публики поражает то, что люди ищут новизны там, где нельзя и представить
себе ничего, кроме стереотипов и повторов. Сколько же среди фильмов,
названных восхитительными, гениальными и божественными (в эпитетах недостатка
нет), халтуры, кривляния и безвкусицы! Именно отсутствие необычного
заставляет постановщиков вести своих вампиров по запутанным лабиринтам
приключений («Le Masque du Demon» («Маска Демона»), «Et Mourir de plaisir»
(«И умереть от наслаждения»)), заставляет их встречаться с комиками
Эбботтом и Костелло («Abbott and Costello meet Frankenstein») и - кто
бы мог подумать? - с Геркулесом собственной персоной («Геркулес и вампиры»).
«Дракула» Тода Браунинга (1931), которым открывался ряд фильмов, посвященных
этому персонажу, ставшему у Белы Лугоши особенно тревожащим и извращенным,
был, несомненно, наиболее близким к исторической действительности. Но
это был уникальный фильм, и кадры его остаются одними из лучших в этом
жанре.
Все кинематографисты, впоследствии пытавшиеся эксплуатировать успех
Браунинга, вынуждены были, под страхом плагиата, давать Дракуле сына
(граф Алюкар), дочь, любовниц, жертвы и кошмары. Так мы попадаем в порочный
круг, внутри которого бьется кинематограф ужасов. Или режиссер старается
вырваться из тисков условности фольклора, сочиняя свой собственный мир
сновидений и чувственных образов. Или же он строго придерживается легенды,
приводящей в восторг кинолюбителей, и услаждает читателей комиксов и
«Famous monsters». В том и другом случае он становится мишенью для критики
эстетов или всех тех, кто держится за отжившую, но живучую традицию.
Эта живучесть и представляет собой главную черту вампиризма, у которого,
как у всякой легенды, нелегкая жизнь.
|