Флоринда Доннер. Жизнь-в-сновидении

Глава 2

Около восьми часов утра мы добрались до дома целительницы в предместье Сьюдад Обрегон. Это был массивный старый дом, с побеленными стенами и черепичной крышей, посеревшей от времени. В доме были окна со стальными рамами и арочный вход. Тяжелая дверь на улицу была широко открыта. С уверенностью человека, знакомого с порядками в доме, Делия Флорес провела меня через темный холл до конца длинного коридора в заднюю часть дома, где находилась полупустая комната с узкой кроватью, столом и несколькими стульями. Самым необычным в этой комнате было то, что в каждой из ее четырех стен было по двери. Все они были закрыты. -- Подожди здесь, -- велела мне Делия, указывая подбородком в направлении кровати. -- Вздремни немного, пока я буду у целительницы. Это может занять некоторое время, -- добавила она, закрывая за собой дверь. Подождав, пока ее шаги затихнут в коридоре, я стала рассматривать самую невероятную комнату для лечения, которую когда-либо мне приходилось видеть. Голые побеленные стены; светло-коричневые керамические плитки пола блестели как зеркало. В ней не было алтаря, никаких изображений или скульптур свя 1000 тых. Девы Марии или Иисуса, которые, как я всегда предполагала, были обычными в комнатах целителей. Я сунула свою голову в каждую из четырех дверей. Две открывались в темные коридоры; другие две вели во двор, обнесенный высоким забором. Когда я на цыпочках шла по темному коридору к другой комнате, позади меня раздалось низкое угрожающее рычание. Я медленно обернулась. Всего лишь в двух футах от меня стояла огромная, свирепого вида черная собака. Она не бросилась на меня, но просто стояла, грозно рыча и показывая свои клыки. Стараясь не смотреть собаке в глаза, но и не теряя ее из виду, я вернулась назад в комнату для лечения. Собака следовала за мной до самой двери. Я осторожно закрыла ее прямо перед носом у зверюги и прислонилась к стене, ожидая, пока биение сердца придет в норму. Потом я легла на кровать и через несколько мгновений -- без малейшего намерения делать это -- погрузилась в глубокий сон. Я была разбужена мягким прикосновением к плечу. Я открыла глаза и подняла взгляд на морщинистое, но здоровое лицо старой женщины. -- Ты видишь сон, -- сказала она. --И я-- часть твоего сна. Я автоматически кивнула, соглашаясь. Однако я не была убеждена, что вижу сон. Женщина была чрезвычайно маленькой. Она не была карлицей или лилипуткой; скорее она была ростом с ребенка, с тощими ручками и выглядевшими слабыми, узкими плечами. -- Вы целительница? -- спросила я. -- Я -- Эсперанса, -- ответила она. -- Я та, что приносит сны. У нее был спокойный и необычайно низкий голос. Он имел странное, экзотическое качество, как если бы испанский -- на котором она говорила бегло -- был языком, к которому мышцы ее верхней губы не привыкли. Постепенно звук ее голоса усиливался, пока не стал отделившейся от телесной оболочки силой, заполняющей комнату. Звук заставил меня думать о бегущей воде в глубинах пещеры. -- Она -- не женщина, -- пробормотала я про себя. -- Она -- звук темноты. -- Я сейчас буду устранять причину твоих кошмаров, -- сказала она, фиксируя на мне повелительный взгляд, в то время как ее пальцы приближались к моей шее. -- Я буду удалять их одну за другой, -- пообещала она. Ее руки двигались поперек моей груди как мягкая волна. Она победно улыбнулась, а затем жестом предложила мне исследовать ее открытые ладони. -- Видишь? Они так легко ушли. Она вглядывалась в меня с выражением такого достоинства и восхищения, что я не могла заставить себя сказать ей, что ничего не вижу в ее руках. Очевидно, сеанс исцеления был закончен. Я поблагодарила ее и выпрямилась. Она покачала головой, жестом выражая упрек и мягко подтолкнула меня назад на кровать. -- Ты спишь, -- напомнила она мне. -- Я та, кто приносит сны, помнишь? Мне хотелось настоять на том, что я вполне проснулась, но сумела лишь глупо ухмыльнуться, погружаясь в приятную дремоту. Смешки и шепот теснились вокруг меня, как тени. Я силилась проснуться. Потребовались немалые усилия, чтобы открыть глаза, сесть и рассмотреть людей, собравшихся вокруг стола. Странная неясность очертаний в комнате мешала разглядеть их четко. Среди них была Делия. Я уже было собралась позвать ее, когда настойчивый хрустящий звук за моей спиной заставил меня обернуться. Мужчина, ненадежно устроившись на высокой табуретке, шумно лущил арахис. На первый взгляд он казался молодым, но почему-то я знала, что он старый. У него было тощее тело и гладкое безбородое лицо. Его улыбка представляла собой смесь лукавства и простодушия. -- Чего-то хочешь? -- спросил он. Прежде чем я смогла выполнить такое сложное действие, как кивок, мой рот оказался широко открытым от удивления. Я была способна только таращиться на то, как он перенес свой вес на одну руку и без усилия поднял свое маленькое гибкое тело в стойку на руках. Из этого положения он бросил мне арахис; тот влетел прямо в мой разинутый рот. Я подавилась им. Резкий удар между лопатками восстановил мое дыхани 1000 е. Благодарная, я обернулась, желая узнать, кто из присутствующих здесь людей прореагировал так быстро. -- Я -- Мариано Аурелиано, -- сказал человек, стукнувший меня сзади. Он пожал мне руку. Вежливый тон и обаятельная церемонность его жеста смягчали выражение свирепости его взгляда и суровость его орлиных черт. Косой разлет черных бровей делал его похожим на хищную птицу. Его белые волосы и обветренное бронзовое лицо свидетельствовали о возрасте, но мускулистое тело дышало молодой энергией. В комнате было шесть женщин, включая Делию. Каждая из них пожала мне руку с одинаково выразительной церемонностью. Они не называли своих имен, а просто сказали, что рады встретиться со мной. Физически они не были похожи одна на другую. Тем не менее в них было какое-то поразительное сходство, смесь противоречивых качеств: молодости и старости, силы и утонченности, что более всего озадачивало меня, приученную к грубости и прямоте моей управляемой по-мужски патриархальной немецкой семьи. Так же, как в случае с Мариано Аурелиано и акробатом на табурете, я не смогла бы назвать возраст женщин. Они могли оказаться как на пятом, так и на седьмом десятке своей жизни. Я испытывала мимолетное беспокойство, когда женщины пристально смотрели на меня. У меня создалось отчетливое впечатление, что они могли видеть, что творилось во мне, и размышлять об увиденном. Милые, задумчивые улыбки на их лицах все же немного успокоили меня. Сильное желание разрушить тревожащее молчание любым доступным для меня способом заставило меня отвернуться от них и взглянуть в лицо человеку на табурете. Я спросила у него, не акробат ли он. -- Я -- мистер Флорес, -- сказал он и сделал заднее сальто с табурета, приземлившись на пол в позицию с поджатыми по-турецки ногами. -- Я не акробат. Я колдун. На его лице сияла улыбка очевидного ликования, когда он полез в карман и вытащил мой шелковый шарф, тот самый, которым я обвязала шею ослика. -- Я знаю, кто вы. Вы -- ее муж! -- воскликнула я, изобличительно указав пальцем на Делию. -- Вы, конечно, вдвоем сыграли со мной ловкую шутку. М-р Флорес не сказал ни слова. Он только уставился на меня в вежливом молчании. -- Я не являюсь ничьим мужем, -- наконец произнес он, затем, делая "колесо", выскочил из комнаты через одну из дверей, ведущих во двор. Поддавшись порыву, я выпрыгнула из кровати и выскочила следом за ним. Ослепленная ярким светом, я простояла во дворе несколько секунд, ошеломленная его слепящим сверканием, потом пересекла его и сбежала с обочины грязной дороги на недавно вспаханное поле, разделенное на части рядами высоких эвкалиптов. Было жарко. Солнце пламенем набросилось на меня. Пашня мерцала на жару, как шипящие гигантские змеи. -- М-р Флорес, -- позвала я. Ответа не было. Уверенная, что он скрылся за одним из деревьев, я пересекла поле. -- Следи за своими босыми ногами! -- предостерег меня голос, раздавшийся сверху. Вздрогнув, я посмотрела вверх, прямо в перевернутое лицо м-ра Флореса. Он, свисая с ветки, качался на своих ногах. -- Это опасно и крайне глупо -- бегать взад-вперед без туфель, -- сурово предостерег он, раскачиваясь взад-вперед, как цирковой артист на трапеции. -- Это место кишит гремучими змеями. Тебе лучше присоединиться ко мне. Тут безопасно и прохладно. Зная, что ветки находятся слишком высоко, чтобы до них можно было добраться, я тем не менее с детской доверчивостью протянула вверх руки. Прежде чем я сообразила, что он собирается делать, мистер Флорес захватил меня за запястья и быстрым движением, с усилием не большим, чем потребовалось бы для тряпичной куклы, поднял меня на дерево. Я сидела рядом с ним, внимательно разглядывая шуршащие листья. Они мерцали в солнечных лучах, как золотые осколки. -- Ты слышишь, что говорит тебе ветер? -- спросил мистер Флорес после долгого молчания. Он поворачивал го 1000 лову в разные стороны, так что я полностью могла оценить его поразительную манеру двигать ушами. -- Самурито! -- шепотом воскликнула я, когда воспоминания заполнили мой разум. Самурито, малый канюк, это было прозвище друга детства из Венесуэлы. У мистера Флореса были такие же тонкие, птичьи черты лица, черные как смоль волосы и глаза горчичного цвета. И наиболее поразительным было то, что он, как и Самурито, мог двигать ушами -- по отдельности или двумя сразу. Я рассказала м-ру Флоресу о моем друге, которого знала с детского сада. Во втором классе мы сидели за одной партой. Во время длительного полуденного перерыва вместо того, чтобы есть свои завтраки в школьном саду, мы обычно тайком убегали из школы и забирались на вершину ближайшего холма, чтобы поесть в тени самого большого -- мы верили в это -- дерева манго в мире. Его самые нижние ветви касались земли, а самые высокие -- задевали облака. В сезон созревания мы обычно объедались плодами манго. Вершина холма была нашим излюбленным местом до того дня, когда мы обнаружили там тело школьного сторожа, свисающее с высокой ветки. Мы не смели ни сдвинуться с места, ни заплакать. Но никто из нас не хотел потерять лицо перед другим. Мы не стали влезать на ветви в тот день, но попытались съесть наши завтраки на земле, фактически под телом умершего человека, желая узнать, кто из нас не выдержит первым. И это была я. -- Ты когда-нибудь думала о смерти? -- шепотом спросил меня Самурито. Я взглянула вверх на висящего человека. В то же мгновение ветер зашелестел в ветвях с необычным упорством. В шелесте я ясно услышала, как умерший человек шептал мне, что смерть была успокоением. Это было настолько жутко, что я вскочила и, вопя, понеслась прочь, безразличная к тому, что Самурито мог подумать обо мне. -- Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, -- сказал м-р Флорес, когда я закончила свой рассказ. Его голос был мягким и низким. Золотые глаза горели лихорадочным огнем, когда он продолжил объяснять, что в момент своей смерти, в одной мгновенной вспышке, воспоминания, чувства и эмоции старого сторожа высвободились и были поглощены манговым деревом. -- Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, -- повторил мистер Флорес. -- Ибо ветер -- твой по праву. Как во сне, он бросил взгляд сквозь листву, его глаза внимательно смотрели за поле, в освещенное солнцем пространство. -- То, что ты женщина, дает тебе возможность повелевать ветром, -- продолжал он. -- Женщины не знают этого, но они могут вступить в диалог с ветром в любое время. Я непонимающе покачала головой. -- Я понятия не имею, о чем вы говорите, -- сказала я. Мой тон выдавал, как неловко я чувствую себя в этом положении. -- Это как сон. И если бы он продолжался еще и еще, я бы поклялась, что это один из моих кошмаров. Его продолжительное молчание вызвало у меня раздражение. Я почувствовала, как мое лицо покраснело от злости. Что я делаю здесь, сидя на дереве с безумным стариком? Я погрузилась в размышления. И в то же время я понимала, что, возможно, оскорбила его, поэтому решила извиниться за свою грубость. -- Я понимаю, что мои слова имеют для тебя мало смысла, -- согласился он. -- Это потому, что на тебе слишком толстый твердый слой. Он мешает тебе слышать, что должен сказать ветер. -- Слишком толстый твердый слой? -- спросила я недоуменно и подозрительно. -- Вы имеете в ввиду, что я в грязи? -- И это тоже, -- ответил он, заставив меня покраснеть. Он заулыбался и повторил, что я обернута слишком толстым твердым слоем, и что этот слой не может быть смыт с помощью мыла и воды, независимо от того, сколько ванн я приму. -- Ты наполнена рассудочными суждениями, -- пояснил он. -- Они мешают тебе понять то, что я говорю, например, что ты можешь командовать ветром. Он смотрел на меня сузившимися критическими глазами. -- Ну? -- потребовал он нетерпеливо. Прежде чем я 1000 поняла, что случилось, он ухватил меня за руки и одним быстрым, плавным движением раскачал и мягко приземлил. Мне показалось, что я видела его руки и ноги вытянувшимися, как резиновые ленты. Это был мимолетный образ, который я тут же объяснила себе как искажение восприятия, вызванное жарой. Я не стала задерживаться на нем, ибо именно в тот момент мой взор отвлекла Делия Флорес и ее друзья, расстилавшие большую полотняную скатерть под соседним деревом. -- Когда вы добрались сюда? -- спросила я Делию, поставленная в тупик тем, что не сумела ни увидеть, ни услышать приближение группы людей. -- Мы собирались устроить пикник в твою честь, -- сказала она. -- Потому что ты присоединилась к нам сегодня, -- добавила одна из женщин. -- Как это я присоединилась к вам? -- спросила я, чувствуя, что мне не по себе. Не заметив, кто это сказал, я переводила взгляд с одной женщины на другую, ожидая, что кто-нибудь из них объяснит свои слова. Безразличные к моему все возрастающему беспокойству, женщины были заняты тем, что старались ровно расстелить полотняную скатерть. Чем дольше я наблюдала за ними, тем беспокойней становилось у меня на душе. Все вокруг было так странно для меня. Я легко могла объяснить, почему приняла приглашение Делии встретиться с целительницей, но совсем не понимала своих последующих действий. Все происходило так, как если бы кто-то еще завладел моим разумом и заставлял меня оставаться здесь, реагировать и говорить вещи, которые я не хотела бы говорить. А теперь они собираются устроить празднество в мою честь. Это, мягко говоря, обескураживало. Как бы упорно я ни размышляла об этом, все равно не могла постичь, что же я здесь делаю. -- Я, конечно же, не заслуживаю ничего такого, -- пробормотала я. Мое немецкое воспитание брало верх. Люди просто забавы ради не делают что-то для других. Только после того, как послышался безудержный смех Мариано Аурелиано, я наконец осознала, что все они уставились на меня. -- Нет причин так напряженно обдумывать, что произошло с тобой сегодня, -- произнес он, мягко похлопывая меня по плечу. -- Мы устроили пикник, потому что нам нравится действовать экспромтом. А так как сегодня Эсперанса исцелила тебя, моим друзьям здесь захотелось сказать, что пикник в твою честь. -- Он произнес это небрежно, почти равнодушно, как если бы речь шла о каких-то пустячных вещах. Но его глаза говорили кое-что еще. Их взгляд был жестким и серьезным, и, словно это было жизненно важно, я внимательно слушала его. -- Для моих друзей радость сказать, что пикник в твою честь, -- продолжал он. -- Воспринимай это точно так, как они говорят, -- простодушно и безо всякой подоплеки. Его взгляд смягчился, когда он внимательно посмотрел на женщин. Потом он повернулся ко мне и добавил: -- Я успокою тебя -- пикник проводится совсем не в твою честь. И тем не менее, -- размышлял он, --он и в твою честь. Это противоречие, для понимания которого тебе потребуется совсем немного времени. -- Я никого не просила что-нибудь делать для меня, -- мрачно сказала я. В моем поведении появилась чрезвычайная тяжеловесность, -- это происходило всегда, когда мне что-то грозило. -- Делия привела меня сюда, и я за это благодарна. И я хотела бы заплатить за каждую оказанную мне услугу, -- добавила я. Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в любую минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое "я", но это не должно было сильно волновать меня. Я была напугана и сыта ими по горло. У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше веселились они. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом. Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в 1000 том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа -- не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, -- что они сыграли со мной злую шутку. -- Ты привела меня сюда, -- сказала я, поворачиваясь к Делии, -- теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать меня вместо клоуна. Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал говорить со мной как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу позаботиться о себе, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он загипнотизировал меня. И тем не менее я знала, что это не так. Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю мою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением -- действительным или вымышленным, -- которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь. Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем подобие насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез. Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушеное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные -- которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, -- а маисовые лепешки. Делия передала мне тарелку с маленькими порциями от каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех. -- Это самая восхитительная еда, которую я когда-нибудь пробовала, -- выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд. Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели. -- Это моя работа, -- сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано. Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней были длинное платье, блузка и свитер. -- Это настоящие бельгийские кружева, -- объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом. Ее длинные, тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела. -- Это настоящее бельгийское кружево, -- повторила она. -- Часть моего приданого. -- Она подняла хрустальный бокал, сделала глоток воды и добавила: -- Они тоже часть моего приданого. Это -- хрусталь Баккара. У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки -- каждая из них отличалась от другой -- были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила меня. -- Не пугайся. Возьми посмотреть, -- убеждала она меня. -- Ты среди друзей. -- Усмехаясь, она подняла свою тарелку. -- Лимож, -- произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила, что эта была марки Розенталь. У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была небольшого роста, 1000 с круглыми черными глазами, обрамленными густыми ресницами. У нее были черные волосы, переходящие на макушке в белые. Они были зачесаны назад и собраны в виде тугого маленького шиньона. В том, как она осаждала меня прямыми, личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью. Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой. Я была удивлена, что принудительный опрос, которому подвергла меня эта женщина, не заставил меня почувствовать себя обороняющейся стороной. -- Ты замужем? -- спросила женщина. -- Нет, -- ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему. -- У тебя есть мужчина? -- настаивала она. -- Нет у меня никого, -- возразила я, начиная чувствовать, как во мне стала просыпаться моя старая обороняющаяся личность. -- Есть ли тип мужчины, к которому ты неравнодушна? -- продолжала она. -- Есть ли какие-то черты личности, которые ты предпочитаешь в мужчине? На мгновение мне показалось, что она смеется надо мной, но она, как и ее подруги, выглядела искренне заинтересованной. Их лица, выражавшие любопытство и ожидание, успокоили меня. Забыв о своем воинственном характере и том, что, возможно, эти женщины настолько стары, что годятся мне в бабушки, я говорила с ними как с подругами моего возраста, и мы обсуждали мужчин. -- Он должен быть высоким и красивым, -- начала я. -- У него должно быть чувство юмора. Он должен быть чувствительным, но не бессильным. Он должен быть умным, но не интеллектуалом. Я понизила голос и доверительным тоном добавила: -- Мой отец обычно говорил, что интеллектуальные мужчины насквозь слабы и к тому же предатели, все до одного. Мне кажется, я согласна с моим отцом. -- Это все, чего бы ты хотела от мужчины? -- спросила женщина. -- Нет, -- поторопилась я сказать. -- Прежде всего, мужчина моей мечты должен быть атлетом. -- Как твой отец, -- подсказала одна из женщин. -- Естественно, -- сказала я, обороняясь. -- Мой отец был великим атлетом, легендарным лыжником и пловцом. -- Ты ладила с ним? -- спросила она. -- Прекрасно, -- восторженно ответила я. -- Я обожаю его. Даже обыкновенные мысли о нем вызывают у меня слезы. -- Почему же ты не с ним? -- Я слишком похожа на него, -- объяснила я. -- Во мне есть что-то такое, что я совсем не могу объяснить или контролировать и что гонит меня прочь. -- А что ты скажешь о своей матери? -- Моя мать. -- Я вздохнула и сделала на мгновение паузу, чтобы подобрать наилучшие слова для ее описания. -- Она очень сильная. Она сформировала рассудительную сторону моей души. Ту часть, которая молчалива и не нуждается в усилении. -- Ты была очень близка со своими родителями? -- В душе, -- да, -- ответила я тихо. -- На деле же я одинока. У меня мало привязанностей. Затем, как если бы что-то внутри меня прорвалось и вышло наружу, я раскрыла пороки своей личности, чего я не допускала даже для себя самой в наиболее интроспективные моменты. -- Я скорее использую людей, чем накормлю или обласкаю их, -- сказала я, но сразу же добавила. -- Но я вполне способна чувствовать любовь. Со смесью облегчения и разочарования я переводила взгляд с одного на другого. Казалось, никто из них не придал какого-либо значения моей исповеди. Женщины продолжали наше общение, спросив, как бы я охарактеризовала себя -- как храброе существо или трусливое. -- Подтверждено, что я труслива, -- заявила я. -- Но, к несчастью, моя трусость никогда не останавливает меня. -- Не останавливает от чего? -- допытывалась женщина, задававшая 1000 вопросы. Ее черные глаза были серьезны, а широкий разлет ее бровей, подобных линии, нарисованной кусочком угля, выражал хмурое внимание. -- От того, чтобы делать опасные вещи, -- ответила я. С удовольствием отметив, что они, как оказалось, ждут каждого моего слова, я объяснила, что еще одним из моих серьезных недостатков является моя замечательная способность попадать в неприятности. -- О какой неприятности, в которую ты попала, ты можешь нам рассказать? -- спросила она. Ее лицо, которое все это время оставалось мрачным, внезапно осветилось сверкающей, почти злобной улыбкой. -- А как насчет неприятности, в которую я попала сейчас? Я сказала это полушутя, но все же опасаясь, что они могут неправильно понять мое замечание. К моему удивлению и облегчению, все они засмеялись и стали выкрикивать возгласы на манер сельских жителей, которые делают так, когда что-то дерзкое или смешное поражает их. -- Как же ты оказалась в Соединенных Штатах? -- задала вопрос одна из женщин, когда они все затихли. Я пожала плечами, действительно не зная, что сказать. -- Я хотела ходить здесь в школу, -- наконец пробормотала я. -- В Англии я была первой, но мне там не очень нравилось, за исключением возможности хорошо проводить время. Я действительно не знаю, что я хочу узнать. Думаю, что я сейчас в поиске чего-то, хотя и не знаю точно, чего. -- Это возвращает нас к моему первому вопросу, -- сказала женщина. Ее тонкое, дерзкое лицо и ее темные глаза оживились и выглядели по-звериному. -- Ты ищешь мужчину? -- Думаю, что да, -- согласилась я, раздраженно затем добавив: -- А какая женщина не делает этого? И почему вы меня спрашиваете так настойчиво об этом? Вы что-то имеете в виду? Это что, какой-то тест? -- Конечно, кое-кого мы имеем в виду, -- вставила Делия Флорес. -- Но это не мужчина. -- Она и остальные заулыбались и стали взвизгивать от смеха с таким весельем, что я не смогла сдержаться и тоже захихикала. -- В каком-то смысле это тест, -- заверила меня допытывающаяся женщина, как только все успокоились. Она помолчала мгновение, ее глаза выражали бдительность и раздумья. -- Из того, что ты рассказала мне, я могу сделать вывод, что ты вполне принадлежишь к среднему классу, -- продолжила она и быстрым движением широко расставила руки в жесте вынужденного принятия. -- Но чем же еще может быть немецкая женщина, рожденная в Новом Свете? -- Она гневно смотрела на меня и с едва скрываемой ухмылкой на губах добавила: -- У людей среднего класса и мечты среднего класса. Видя, что я на грани взрыва, Мариано Аурелиано объяснил, что она задала все эти вопросы потому, что присутствующие просто интересовались мной. Лишь очень редко у них бывают гости и едва ли когда-нибудь были среди них молодые. -- Это не означает, что я должна выносить оскорбления, -- пожаловалась я. Не обращая внимания на мои слова, Мариано Аурелиано продолжал оправдывать женщин. Его вежливый тон и успокаивающие похлопывания по спине расплавили мой гнев точно так, как было до этого. Его улыбка была такой ангельски трогательной, что у меня ни на мгновение не возникло сомнений в его искренности, когда он начал льстить мне. Он сказал, что я являюсь одной из самых экстраординарных, самых замечательных личностей, которую они когда-либо встречали. Я была так растрогана, что предложила ему спросить о чем угодно, что он хотел бы знать обо мне. -- Ты чувствуешь себя значительной? -- был его вопрос. Я кивнула. -- Каждый из нас является очень значительным для самого себя, -- заявила я. -- Да, я думаю, что я значительна, не в общем смысле, а по-особенному, для себя. И я подробно высказалась о позитивном самопонимании, самоуважении и о том, как жизненно важно укреплять наше ощущение значительности для того, чтобы быть физически здоровыми личностями. -- А что ты думаешь о женщинах? -- спросил он. -- Как ты думаешь, они более, или менее значит 1000 ельны, чем мужчины? -- Совершенно очевидно, что мужчины более значительны, -- сказала я. -- У женщин нет выбора. Они должны быть менее значительными для того, чтобы семейная жизнь катилась, так сказать, по гладкой дороге. -- Но правильно ли это? -- настаивал Мариано Аурелиано. -- Ну, конечно, это правильно, -- заявила я. -- Мужчины по своей природе являются высшими существами. Именно поэтому они движут миром. Я была выращена авторитарным отцом, который, несмотря на то, что воспитывал меня так же свободно, как и моих братьев, дал мне понять, что определенные вещи не являются особенно важными для женщины. Вот почему я не знаю, чем я занимаюсь в школе или чего я хочу от жизни. -- Я посмотрела на Мариано Аурелиано и беспомощным расстроенным тоном добавила: -- Я думаю, что я ищу мужчину, который был бы так же уверен в себе, как мой отец. -- Она -- простушка! -- вставила реплику одна из женщин. -- Нет, нет, это не так, -- успокоил всех Мариано Аурелиано. -- Она просто смущена и так же упряма, как ее отец. -- Ее немецкий отец, -- подчеркнуто дополнил его м-р Флорес, выделяя слово немецкий. Он спустился с дерева, как листок, мягко и бесшумно, и положил себе совершенно немыслимое количество пищи. -- Как ты прав, -- согласился и усмехнулся Мариано Аурелиано. -- Будучи такой же упрямой, как ее немецкий отец, она просто повторяет то, что слышала всю свою жизнь. Гнев, нарастающий во мне и ощущаемый как некая таинственная лихорадка, был вызван не только тем, что они говорили обо мне, но и тем, что они обсуждали меня так, как будто я отсутствовала. -- Она безнадежна, -- сказала другая женщина. -- Она превосходна для своей роли, -- убежденно защищал меня Мариано Аурелиано. М-р Флорес поддержал Мариано Аурелиано. И лишь одна из женщин, молчавшая до сих пор, глубоким охрипшим голосом сказала, что я прекрасно подхожу для своей роли. Она была высокой и стройной. Ее бледное лицо, изможденное и суровое, обрамлялось заплетенными в косы белыми волосами и освещалось большими светлыми глазами. Несмотря на ее поношенную, серого цвета одежду, в ней была какая-то врожденная элегантность. -- Как вы все обращаетесь со мной? -- закричала я, не в силах дальше сдерживать себя. -- Вы что, не понимаете, как это оскорбительно -- слушать разговоры о себе, как будто меня здесь нет? Мариано Аурелиано остановил на мне свой разъяренный взгляд. -- Тебя здесь нет, -- сказал он тоном, лишенным каких-либо эмоций. -- По крайней мере, еще нет. И самое важное, что ты не идешь в счет. Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я чуть не упала в обморок от гнева. Никто никогда не говорил со мной так грубо и с таким безразличием к моим чувствам. -- Да плевать я на вас всех хотела, проклятые старые пердуны! -- завопила я. -- Подумать только! Немецкая провинциалка! -- воскликнул Мариано Аурелиано, и они все засмеялись. Я собиралась вскочить и убежать, но Мариано Аурелиано несколько раз легонько похлопал меня по спине. -- Ну, ну, -- мурлыкал он, как если бы баюкал малютку И так же как в прошлый раз, вместо того, чтобы оскорбиться, что со мной обращаются как с ребенком, я почувствовала, как мой гнев исчез. Я ощущала счастливую легкость. Непонимающе покачивая головой, я смотрела на чих и хихикала. -- Я училась говорить по-испански на улицах Каракаса, -- сказала я, -- общаясь с подонками. Я умею отвратительно ругаться. -- Кажется, тебе только что понравились сладкие тамалес? -- спросила Делия, закрывая глаза в знак вежливого понимания. Ее вопрос стал как бы паролем. Допрос прекратился. -- Конечно, ей понравились! -- ответил за меня м-р Флорес. -- Только она хочет, чтобы ей положили побольше. У нее просто ненасытный аппетит. -- Он подошел, чтобы сесть рядом со мной. -- Мариано Аурелиано превзошел сам себя и приготовил настоящее чудо. -- Вы имеете в виду, 1000 что еду готовил он? -- недоверчиво спросила я. -- У него есть все эти женщины -- и он готовит? Огорчившись, что мои слова могут быть не так расценены, я поспешила оправдаться и объяснила, что меня бесконечно удивляет то, что мексиканец должен готовить, когда в доме есть женщины. В их смехе звучало понимание и того, о чем я не собиралась говорить. -- Особенно, если эти женщины его. Не это ли ты имела в виду? -- спросил м-р Флорес. Его слова сопровождались общим смехом. -- Ты совершенно права, они женщины Мариано. Или, чтобы быть точнее, Мариано принадлежит им. Он весело хлопнул себя по колену, затем повернулся к самой высокой из женщин -- той, которая высказалась лишь однажды, -- и спросил: -- Почему бы тебе не рассказать ей о нас? -- Само собой разумеется, у м-ра Аурелиано не может быть так много жен, -- начала оправдываться я, все еще огорченная своей оплошностью. -- Почему бы и нет? -- парировала женщина, и все засмеялись опять. Это был радостный молодой смех, однако он не принес мне облегчения. -- Все мы здесь связаны вместе нашей борьбой, нашей глубокой привязанностью друг к другу и осознанием того, что друг без друга ничего не возможно, -- сказала она. -- Не являетесь ли вы частью религиозной группы? -- спросила я голосом, выдававшим возрастающие во мне тревожные предчувствия. -- Или не принадлежите ли к одному из видов коммуны? -- Мы принадлежим силе, -- ответила женщина. -- Мои компаньоны и я являемся наследниками древней традиции. Мы -- часть мифа. Не понимая, что она говорит, я быстро взглянула на других: их взгляды были направлены на меня. Они наблюдали за мной со смешанным чувством ожидания и веселья. Я переключила свое внимание на высокую женщину. Она тоже наблюдала за мной с тем же смущающим меня выражением. Ее глаза сияли и искрились. Она наклонила свой хрустальный бокал и изящно отпила воды. -- Мы все по существу являемся сновидящими, -- объясняла она тихим голосом. -- Мы все сейчас сновидим, и тот факт, что ты была приведена к нам, означает, что ты тоже сновидишь с нами. Она сказала это настолько спокойно, что я не осознала, что именно было сказано. -- Вы имеете в виду, что я сплю и вижу сон вместе с вами? -- спросила я с насмешливой недоверчивостью и сжала губы, чтобы сдержать смех, душивший меня. -- Это не совсем то, что ты делаешь, но довольно близко, -- подтвердила она. Не обращая внимания на мое нервное хихиканье, она продолжала объяснять, что случившееся со мной больше походит на экстраординарный сон, в котором все они помогают мне сновидением моего сна. -- Но это же идио... -- начала говорить, но она взмахом руки заставила меня замолчать. -- Мы все сновидим один и тот же сон, -- убеждала она меня. Она, казалось, не помнила себя от радости из-за того, что я с трудом что-либо понимаю. -- А как насчет той восхитительной пищи, которую я только что съела? -- спросила я, поглядывая на пятна, оставшиеся на моей блузке от капель соуса из перца. Я показала ей эти пятна. -- Это не может быть сном. Я съела эту пищу! -- настаивала я громким возбужденным тоном. -- Да! Я сама ее съела. Она оставалась хладнокровной и спокойной, как будто ожидала именно такого взрыва эмоций. -- А как насчет того, что мистер Флорес поднял тебя на вершину эвкалипта? -- спокойно спросила она. Я собиралась ответить, что он поднял меня не на верхушку дерева, а лишь на ветку, когда она прошептала: -- Ты думала об этом? -- Нет. Я не думала, -- раздраженно сказала я. -- Конечно, ты не думала, -- согласилась она, понимающе кивая головой, как если бы она была осведомлена, что я постоянно помнила о том, что даже самая низкая ветка любого из окружающих нас деревьев была недоступна с земли. Тогда она объяснила, что причина, по которой я не думала об этом, заключена в том, что во сне мы не рациональны. -- В сновидении мы можем то 1000 лько действовать, -- подчеркнула она. -- Подождите минутку, -- прервала я ее. --Я, возможно, несколько ошеломлена, я допускаю это. В конце концов, вы и ваши друзья -- самые странные люди, которых я когда-либо встречала. Но сейчас я бодрствую, как только могу. Видя, что она смеется надо мной, я завопила: -- Это не сон! Незаметным кивком головы она дала знак м-ру Флоресу, который одним быстрым движением взял меня за руку и оказался со мной на макушке ближайшего эвкалипта. Мы сидели там мгновение, и прежде чем я смогла что-нибудь сказать, он перенес меня назад на землю, на то же самое место, где я сидела раньше. -- Ты видишь, что я имела в виду? -- задала вопрос высокая женщина. -- Нет, не вижу, -- завопила я, считая, что у меня была галлюцинация. Страх перешел в ярость, и я выпустила поток самых отвратительных проклятий. Моя ярость поутихла, и, охваченная волной жалости к себе, я начала плакать. -- Как вы обращаетесь со мной, люди? -- спрашивала я в промежутках между всхлипываниями. -- Вы подложили что-то в еду? В воду? -- Мы ничего подобного не делали, -- доброжелательно сказала высокая женщина. -- Ты ни в чем таком не нуждается... Я едва слышала ее. Мои слезы были как некая темная тонкая вуаль. Они затуманивали ее лицо и делали неясными ее слова. -- Держись, -- я услышала произнесенное ею слово, хотя не могла больше видеть ни ее, ни ее друзей. -- Держись, не просыпайся пока. В ее тоне было что-то столь неотразимое, что я знала: сама моя жизнь зависит от возможности увидеть ее опять. С помощью некоей неизвестной и совершенно неожиданной силы я прорвалась сквозь вуаль своих слез. Я услышала тихий хлопающий звук, а потом увидела их. Они улыбались, а их глаза сияли так сильно, что, казалось, зрачки горят каким-то внутренним огнем. Я сперва извинилась перед женщинами, а потом перед обоими мужчинами за дурацкую вспышку. Но они будто бы и не слышали о ней. Они сказали, что я выполняла все исключительно хорошо. -- Мы являемся живыми частями мифа, -- сказал Мариано Аурелиано, затем вытянул свои губы и подул в воздух. -- Ветром я пригоню тебя к тому, кто сейчас держит миф в своих руках. Он поможет тебе уяснить все это. -- И кто же это может быть? -- дерзко спросила я. Я собиралась спросить, не окажется ли он таким же упрямым, как мой отец, но меня отвлек Мариано Аурелиано. Он все еще дул в воздух. Его белые волосы стояли дыбом. Щеки надулись и покраснели. Как бы в ответ на его усилия, слабое дуновение ветерка вызвало шелест эвкалиптов. Он кивнул, явно начиная осознавать мое смущение и невысказанные мысли. Он нежно повернул меня, пока я не оказались лицом к горам Бакатете. Бриз превратился в ветер, настолько резкий и холодный, что стало больно дышать. С невероятной гибкостью и раскованностью в движениях высокая женщина встала, схватила меня за руку и потянула за собой вдоль вспаханной борозды. Внезапно мы остановились в центре поля. Я могла бы поклясться, что своими вытянутыми руками она привлекала вихри сухих опавших листьев, вращающиеся вдалеке. -- Во сне все возможно, -- прошептала она. Смеясь, я широко раскрыла руки, чтобы привлечь ветер. Листья танцевали вокруг нас с такой силой, что все расплывалось перед глазами. Высокая женщина внезапно исчезла. Ее тело, казалось, растворялось в красноватом свете, пока совсем не исчезло из моего поля зрения. А потом чернота заполнила мою голову.